чесотки. Мне казалось, что, раздирая руки, можно выковырять из себя всю грязь. Комариные укусы на моем теле заживали неделями, потому что я постоянно их расчесывала. Сначала до крови. Потом я надавливала ногтями на тонкую корочку зажившей кожи снова и снова, чтобы выходил гной. Мне казалось, что он не заканчивается, что вся я сочусь гноем. Что вся моя кровь превратилась в прозрачную едкую жидкость. Ненавидела я только себя. Соседа ненавидеть не получалось – ведь он обратил на меня внимание, дал чуточку тепла, позволил почувствовать себя нужной. К нему, ко всем ним я испытывала щенячью благодарность. Успокаивала я себя только тем, что между ним и Еленой Вадимовной вообще не было заметно никакой любви. Они были как брат и старшая сестра – она по-товарищески заботливая, а он на ее заботу: «Ну, перестань!» Я иногда наблюдала за ними в окно – и ни разу не видела, чтобы они целовались, да даже обнимались. Мне кажется, если бы она однажды застала нас в лесу, то сказала бы что-то вроде «Лёша, ну у тебя ведь спина!» или «Девочка сейчас себе коленки в кровь сдерет, хоть бы покрывало взял!».

Лето закончилось, и мы больше не встречались. Мне понравилось, как легко получилось отпустить его. Воспоминания были сладко-печальными. Я наслаждалась тем, что все может быть так просто.

– И ты правда никогда не любила?

– Правда. – Я шмыгнула носом и больно закусила щеку, чтобы не разреветься. – Я влюбляюсь. Часто. Мне это нравится. Но влюбленность всегда быстро проходит, а потом я равнодушна даже к самым сентиментальным воспоминаниям.

– Может быть, тебе не хватает как раз этого? Испепеляющей любви? «У женщин, которых никто не любил, нет биографии, только история», – процитировал Адам «Прекрасных и проклятых». – А? Чтобы твои строчки стали не отстраненно меланхоличными, а чувственными, более глубокими и резонирующими с читателями.

А я ведь много раз думала об этом. У меня много мыслей, но нет глубины. Иногда я ощущаю себя лужей, в которой отражается столько красивого, но, по сути, лужа – это всего лишь мелкая грязная вода.

– Может быть…

– Давай закончим картину. Я, конечно, потом еще буду над ней работать. Но с тобой мы закончим ее сейчас.

Он подвел меня за руку к холсту. На холсте был похожий на многие другие его картины силуэт: багряный, музыкальный, чувственный, но такой одинокий. На последнее замечание Адам ответил, что надо добавить жизни и индивидуальности. И протянул мне бритвенное лезвие.

– Палец?

Он покачал головой. Потом забрал лезвие и крепко сжал запястье моей левой руки. Я рефлекторно дернула руку, но он держал очень крепко, прямо как моя мама когда-то. Я чувствовала свой трепещущий пульс под сильными, холодными, как будто бы металлическими пальцами. Тогда я еще подумала, как можно писать картины такими жестокими пальцами, они ведь должны порхать, быть невесомыми и мягкими. Пульс ощущался и в сонной артерии – после того, как Адам наклонился и прикоснулся к шее. Тоже как-то совсем не нежно, так, что я почувствовала сухость его потрескавшихся губ.

– Страшно? – Он продолжал держать меня за запястье, и казалось, что проникал через мои глаза в самые потаенные мысли. В какой-то момент я даже подумала, что он меня гипнотизирует.

– В-вену? – спросила я, вроде бы открывая рот, но не услышав своего голоса.

Он улыбался, как главный мудрец во Вселенной. Моя ладонь уже онемела от его крепкой хватки. Я снова потянула руку, но в этот момент он поцеловал меня. И пока я наслаждалась медленным поцелуем с горьковатым привкусом табака, Адам полоснул бритвой по ладони. Было почти не больно, только в конце, когда я дернула рукой, он слишком глубоко вогнал бритву, разрезал не только кожу, но и задел мясо на холмике под мизинцем. Я вскрикнула и рефлекторно сжала ладонь, но он не отпустил руку. Он резко потянул меня к холсту и стал быстро водить моей рукой по картине. В правом верхнем углу, там, где вначале задержалась ладонь, получилось кровавое солнце с алыми лучиками-подтеками, силуэт закрутило в багряный торнадо. Он то резко проводил моей ладонью по всему холсту, то коротко прижимал ее к определенному участку. Я бы не сказала, что было больно, но почему-то из глаз потекли слезы. Во мне смешались ощущение беспомощности перед мужчиной, который может сделать все, что захочет, с гордым чувством причастности к настоящему искусству.

– Даже если ты никогда не станешь известной писательницей, часть тебя останется в истории искусства. – Он наконец-то перестал водить моей ладонью по холсту, но запястье не отпускал.

Когда он повернулся, его глаза так дико сияли возбуждением. Не от человека, не от меня, а от творческого процесса. Нашего с ним совместного творческого процесса. Да это даже круче секса, потому что после нас оставалось вечное.

– Больно? – Он облизал мою ладонь, все еще немного кровоточившую, в мазках краски, которая осталась у него на подбородке.

– Немного. Нет, почти не больно.

Он тяжело дышал и переводил взгляд с меня на картину.

– Нравится?

– Да, это… Голова кружится, когда смотрю. Можно мне оставить ее себе?

– Мои картины дорого стоят.

– Ты готовишься к новой выставке? – Что-то такое недавно говорила Лина.

– Готовлюсь, да. Типа того. – Он загадочно улыбнулся.

Голова закружилась еще сильнее от мысли, что мой портрет будет на выставке. В ушах шумело, как будто бы мы стояли у штормового моря, во рту чувствовался металлический привкус, такой пьянящий, что мне хотелось усилить его. Я потянула свою ладонь ко рту – ее все еще держал Адам – и облизала.

– Есть еще что-то, о чем бы ты хотела поговорить?

– Миллион вещей, но…

– Но… – выдохнул он и отпустил мою ладонь.

Медленно, лениво лег на матрас и похлопал рядом. Глаза у него были сонные, уставшие. Как будто бы он выплеснул всю энергию за прошедшие минуты. И все остальное получилось каким-то отстраненным. Как часть концертной программы – не самая любимая, но обязательная часть.

После наших разговоров было слишком много мыслей в голове, привкус крови стал неприятным. Через десять минут мы с облегчением развалились на матрасе (я, конечно же, не кончила), но так устала эмоционально, что даже не расстроилась. Тем более что на мой вопрос: «Можно мне иногда приходить?» – он с ласковым поцелуем вложил мне в рот ответ: «Конечно».

Глава 22. Евграф Сорокин. «Маленькая сеньорита под палящим солнцем»

Я поняла, почему Лина вела себя так загадочно после возвращения от Адама. Мне тоже не хотелось ни с кем об