– М-м?..

– Я… я боюсь полюбить. Сильно нуждаться в ком-то, зависеть от кого-то. Притянуться к его орбите без возможности легко с нее слететь. Все равно когда-нибудь он уйдет, а я останусь одна. Лучше быть просто одной, но целой, а не чьей-то отколовшейся половинкой.

– И что было после?

– Я… Мне казалось, что это – идеальное начало моей печальной взрослой жизни. Конечно, первые дни я была расстроена. Хотелось, чтобы у меня были папа и мама, с которыми я бы шла по набережной и встретила его. Он бы испугался моего отца и постарался скрыться, но мы бы постоянно с ним пересекались. Или чтобы у меня был парень. Чтобы мы встретили его, и он, когда мой парень отошел бы купить мне коктейль, сказал: «Значит, у тебя тоже кто-то есть?» А я бы ответила: «Мы поссорились. Мне просто нужен был кто-то в ту ночь». Мама заметила, что со мной что-то не так. Она думала, что я злюсь на нее из-за отсутствия внимания. Когда мы вернулись домой, она арендовала до конца лета дачу у одной старушки из нашего подъезда. Старушка уже не могла работать, «надсадилась» за весну и первую половину лета, а тут как раз пошли ягоды. Она сдала маме дачу за помощь в сборе ягод и приготовление варенья. Мама всячески старалась увлечь меня деревенскими хлопотами: прополкой, поливкой, рецептами заготовок. А я увлеклась соседом. Справа от нас стоял новенький коттедж. Тебе правда интересно это слушать?

– Я заинтересован в том, чтобы ты проговорила все вслух. Ты хочешь остановиться?

– Нет-нет. Ты прав, это очень важно для меня. – Я любила эту историю за то, что она была похожа на старинный роман. Я видела себя то Анной Карениной, то Эммой Бовари. – В коттедже еще не жили, рабочие заканчивали отделку, а он приезжал их проверять. Он был с нами очень приветлив, говорил: «Оказывается, у нас тут такие красавицы обитают». Но от него это звучало не пошло, тем более после он спрашивал о том, как мы проводим дни, не нужно ли что-то привезти из города. Мама, простодушно жалуясь на жизнь без мужчины и бедность, несколько раз отправляла с ним ягоды в город, к хозяйке-старушке. Возвращаясь на дачу, он привозил нам мороженое или какие-нибудь пирожные из хорошей кондитерской.

Как-то вечером я пошла в магазин пешком (до него было два с половиной километра), а он ехал на машине в город и предложил меня подвезти. Мы так легко проболтали всю дорогу. Он говорил, что думал, здесь будет скучно, что со мной эта деревня выглядит как из романа. Я разнервничалась, болтала всякие глупости про толстовские размышления о деревне, но он внимательно слушал, спрашивал про любимые книги, рассказывал о своих: «”Повесть о жизни” Паустовского – вот это книга. Красота и мечтательность среди страданий самого кровавого века. А как он описывает природу…» Мне нравилась его старомодная романтичность, хотя ему было всего около сорока. Он спросил, что мне привезти из города, а я ответила: «Вашу любимую книгу».

Потом мы увиделись спустя неделю. Видно было, что он торопится, с нами он только поздоровался. Когда он засобирался, я специально побежала в магазин, чтобы он меня подвез. В этот раз мы почти не разговаривали. Чувствовалось такое приятное напряжение, которое пока непонятно: или притянет нас, или, наоборот, раскинет в разные стороны. В магазине я попросила купить мне бутылку вина.

– У меня нет с собой паспорта.

– Тебе бы и с паспортом не продали. Я знаю, что тебе еще семнадцать.

– Но я уже студентка!

– Я не сказал, что не куплю. Но не здесь, в этом магазине продается одна моча. Я привезу тебе в следующий раз.

Он пообещал приехать через три дня. В этот день я уговорила маму уехать в город, отвезти собранные ягоды старушке – я специально два дня усиленно собирала позднюю вишню и смородину, переполнив все емкости. В городе я предложила маме остаться дома, соблазняя ее горячей ванной и нормальным туалетом. А ближе к вечеру убежала, типа встретиться с подругой. От нашего дома до дачи было всего полчаса на автобусе, и я вернулась. Он привез просекко. Что-то красиво рассказывал мне о завтраках в Милане и закате солнца над Римом. Вот. Мы не расстались после первого раза. Обычно, когда он приезжал, я сразу же бежала в лес, там у нас была своя поляна. Было в тех лесных свиданиях что-то бунинское. Я не помню конкретных рассказов из «Темных аллей», но образно они для меня выглядели как наши встречи: ослепленный страстью дворянин и невинная деревенская девушка. Мне нравился тот август. Я действительно ощущала себя крестьянкой: бегала босиком в ситцевом сарафанчике; напевала песни, собирая чернику в лесу; плела венки, пока ждала его на поляне; задавала ему глупые вопросы. Когда я шла домой с ощутимыми на коже следами веток и иголок, когда отмывала коленки и локти в ледяном ручье, я представляла себя в дореволюционном романе. Придумывала концовки – одна трагичнее другой.

Я понимала, что вряд ли он собирается жить в этом доме один. Но не спрашивала его, просто чтобы чувствовать себя чистой. Как-то вечером, уже в конце августа, он приехал с женой. Мы с мамой пекли яблочный пирог, и она отправила меня к ним, чтобы угостить.

Елена Вадимовна, его пухленькая, уютная жена, суетилась вокруг меня – предлагала варенье к чаю, подсовывала журналы с рецептами, даже хотела отдать какую-то свою кофточку. Она была такая теплая, светлая, простая. Если мама уходила к ней за рецептом, то возвращалась в лучшем случае через час, всегда расслабленная, с выпрямившейся спиной. От Елены Вадимовны никто не уходил, не выпив чаю и не насмеявшись от ее историй. Она всегда говорила такие точные комплименты, что даже я по-новому смотрела на себя и начинала влюбляться в свои черты: «Ох, красавица! Убрала наконец-то волосы. Посмотри, какими выразительными стали глаза. Лёша, посмотри! Глаза огроменные, драматичные. Ну, поэтесса!», «Котик, вылезай почаще из своих футболок! Такую талию нужно подчеркивать платьями!». Она восхищалась худобой моей мамы, на что та жалостливо и смущенно отвечала: «Да я просто тощая, как старая кляча. Всю жизнь в упряжке». Комплименты получать мама не умела, но слушать Елену Вадимовну ей нравилось. Она была воплощением слова «обаяние».

Мы с ним больше не общались наедине. Когда я видела их дом, Елену Вадимовну в саду, то ненавидела себя до рвоты и