– Давай начнем с другого. Что было самым приятным для тебя в детстве?

– Чувствовать кого-то сильного рядом. Нет, даже не сильного, а просто чувствовать, что я не одна. Я не помню прикосновений отца, но мне кажется, что я любила уткнуться в его грудь. Не знаю, придумала ли я это или правда помню его колючий свитер, пахнущий машинным маслом. Знаешь, мне всегда спокойно на груди у кого-то или в автомобиле без освежителя, когда пахнет настоящей машиной.

– Вот так? – он прижал меня к груди. – Давай немного потанцуем.

Адам включил чуть слышную мелодию китайской флейты и медленно погладил меня по голове, мягко массируя затылок. Не переставая гладить, он шепнул мне:

– Продолжай.

– Еще я любила, когда мама сильно-сильно сжимала мне руку. Она никогда не была ласковой со мной. У нее не получались нежности, наверное, из-за того, что она их раздавала детям из интерната. Она работает в интернате для детей-инвалидов. Редко, на дни рождения, например, она меня обнимала, очень крепко, так, что мне казалось, что ее костлявые руки с крупными выступающими шишками суставов могут сломать мою шею. Поэтому ее объятья я не любила. Я думала, что она слишком старается, она не любит меня, а только показывает это. Но иногда, когда мы куда-нибудь спешили, она крепко держала меня за руку, чуть ли не до онемения, и тащила меня за собой по улице. Тогда я понимала, что это неосознанно, что я нужна ей. Что, кто бы ни потянул меня в другую сторону, мама меня никогда не отпустит.

– Когда ушел твой отец?

– Мне было три года. Я почти не помню этого.

– А что помнишь? Помнишь, как осознала, что его нет?

– Мама рассказывала, что я бежала ко всем темноволосым усатым мужчинам и звала их папами.

– Что помнишь ты? – Он снова начал гладить меня по затылку.

– Я помню, как в первом классе нужно было нарисовать открытку ко Дню защитника Отечества. А мне не для кого было ее рисовать. Мама повела меня, зареванную, к старичку-ветерану, который каждый год на праздник приходил рассказывать о войне в их интернат. И по дороге мы встретили отца. Он коротко кивнул, сказал «здрасте», опустил глаза и пошел дальше. Я бы и не узнала его, если бы мама не сказала: «Вот он какой, твой папка. Даже не остановился, не посмотрел на тебя». Я спросила у мамы: «А почему он не остановился?» Она ответила: «Потому что козел». Но я же видела, что никакой он не козел. Он – человек. И не злодей, как в мультиках, каким я представляла его раньше, объясняя себе его уход. Он обычный человек, может быть, уже не раз и не два прошедший мимо меня. А раз он не злодей, значит, дело в нас с мамой. Или во мне одной. Я еще долго внимательно разглядывала себя в зеркало, ища изъяны, из-за которых он меня бросил. Может быть, потому что я не блондинка? Белокурые девочки, как мамина Розочка, выглядят как ангелочки. Или я слишком высокая, ему не потаскать меня на руках. Когда хочешь найти в себе какой-нибудь недостаток – сразу же обнаруживается несколько. А потом они начинают увеличиваться в геометрической прогрессии: слишком округлые щеки, кривые пальцы на руках, много родинок, нос и щеки в густых веснушках, очень длинные волосы без модной стрижки, чересчур грустные глаза, уж очень пухлая нижняя губа, из-за которой я выгляжу обиженной… Недостатки буквально въедаются под кожу все глубже и глубже. Любое замечание тут же оседало во мне: «Роза, какой же у тебя сложный характер, как тебе несладко придется в жизни», «Ты такая грубая», «Роза, не будь эгоисткой, поделись со всеми», «Ты у меня какая-то неправильная. Если все дети делают это, ты тоже должна». Я верила всем, верила, что я такая. Я понимаю, что он ушел, потому что действительно козел. Но если бы я была милой сладенькой девочкой, он хотя бы раз захотел взглянуть на меня снова. Он бы вернулся. Ведь не обязательно жить вместе, чтобы общаться с ребенком. И тогда я была бы чьей-нибудь любимой дочерью, чьим-нибудь центром Вселенной. Наверное, это глупо, но я помню все комплименты, когда-либо сказанные мне. Потому что их было так мало.

– Не говорили комплиментов? А как тебя называли мужчины?

– Ну… «Зайка» или «Иди ко мне». «Ледышка» еще очень часто…

– Ледышка?

– Ну, у меня всегда холодные пальцы и ступни. Или просто я очень холодная.

– Ты – теплая.

Футболка Адама намокла под моим лицом.

– Снимем ее, у нас и так жарко.

Он бросил футболку в угол, где лежала другая его одежда – заляпанные краской футболки и широкие штаны. Закурил самокрутку, потом предложил мне.

– А ты хочешь быть хорошей? Быть сладенькой девочкой, к которой всегда возвращаются?

– Я… я хочу, чтобы меня любили.

– Ты думаешь, тебя никто не любит?

– Нет. Я никому не нравлюсь.

– Нравиться и любить – это разное. Нравятся за что-то, а любят – вопреки всему. Чтобы тебя полюбили, не пытайся понравиться, просто будь собой.

– А если я – высокомерная эгоистка?

– Значит, будь такой. Люди любят искренность. Все тайно любят какого-нибудь негодяя только за то, что он честный. Нравиться – это про серость. Знаешь, в школе всегда есть такая девочка, которая всем нравится: она дружит со всеми, все доверяют ей свои тайны, садятся с ней, если лучшая подруга заболеет. Но разве она сама кому-то интересна? Уверен, что даже если ты вспомнишь ее имя, ты не сможешь сказать, с кем она встречалась или с какой прической ходила.

Я усмехнулась. Действительно, с трудом вспомнила даже ее имя. Я всегда про себя называла ее мышью. Если бы у серого цвета было человеческое воплощение, то им была бы она.

– А таких, как мы с тобой, – он приобнял меня, – нас внешне ненавидят или делают безразличный вид. Но глубоко внутри болезненно обожают. Да-да! Разве не замечала, как они ждут твоих дерзких ответов? Они тайно любят то, как ты умеешь интеллектуально ставить на место. Как ты блестяще отвечаешь на сложные вопросы.

– Мне всегда казалось, что единственное, за что меня любили, – то, что это я ходячая концентрация одиночества и непонимания, а не они.

– И каждый из них тайно хотел оказаться на твоем месте, потому что ты – не концентрация одиночества и непонимания, а концентрация свободы и творчества. Но они слабые, а ты сильная. Поэтому они и ненавидят, и любят.

Он молча, жестом снова пригласил меня потанцевать.