– Они сидят! Там, в творческой мастерской.

В мастерской сидели Рита с Савой, Лера и Лев. Антон ушел спать. Лев читал ребятам что-то из своих работ, а Сава спокойно, но устало правил текст на слух.

– Когда я закончил с перевязкой саднящей раны, то сел на коня и отправился дальше.

– Напиши коротко: «Перевязав рану, я поехал дальше».

– Мы помирились, – как бы между прочим, сказал мне Лев и спросил: – А если «перевязав саднящую рану»? Я хочу подчеркнуть, что он не супергерой, ему было больно, но он все равно продолжил путь.

– Если он не супергерой, то напиши: «От боли я разрыдался. А от вида крови на несколько секунд потерял сознание», – закатив глаза, сказал Сава.

Лера хихикнула.

– Это ты про меня, что ли? – спросил Лев и обиженно шмыгнул носом: – Я не ревел.

Оказывается, ночью Лев поскользнулся на лестнице, ведущей с пляжа. О камни он разодрал голень до мяса и разрыдался от вида белеющего хряща у косточки.

Антон очень нервничал из-за того, что не помнил, как мы вели себя с Мишей и вообще общались ли с ним. Он несколько раз возвращался, чтобы извиниться, но Миша проснулся только ближе к вечеру. Миша заверял его, что не помнит ничего, и, подмигнув, говорил:

– Тут и не такое случалось. Не беспокойся. Камер у нас нет. Хотя… Надо бы поставить парочку. Такое кино на память можно снять.

Лера призналась, что с кем-то спала, но не помнила с кем.

– Он был невысокий и очень слюнявый. Всю шею мне засосал. Видите?! – хныкая, спрашивала она, показывая нам засосы.

Адам весь день что-то шептал своим ребятам успокаивающим тоном. Два раза за день я случайно услышала обрывки их разговоров:

– …Видишь… а ты боялась. Самое сложное – решиться, – говорил он Венере, поглаживая ее плечо. – …Не получилось, но и я еще не готов. И все мы… – Это я услышала днем, когда пошла узнать, будут ли занятия.

Тимур, они стояли вдвоем, очень близко друг к другу, ответил:

– Я готов.

Они резко обернулись, услышав меня.

– И что вам не спится в свободный день? – спросил Тимур и, не дождавшись ответа, ушел к себе.

– Розочка, что-то случилось? Все на месте?

– Да. Извини. Я просто не знала, что сегодня свободный день.

– А ты бы хотела позаниматься?

– Если только индивидуально. – Не знаю, как я осмелилась сказать это вслух. Наверное, меня расслабило его «Розочка». Он еще ни разу так меня не называл.

– Приходи сегодня после отбоя. – Он поставил кружку с кофейным осадком в раковину и пошел за Тимуром.

Вот и все. Так просто. Я не успела обрадоваться, потому что… Я же сама выпросила. Может быть, он позвал меня, просто чтобы быстрее отвязаться и заняться более интересными учениками.

«Дура! Теперь ты никогда не узнаешь, на каком ты месте!» Но нетерпение в течение дня «замылило» все сомнения. Я говорила себе: «Лина точно сама напросилась. На Льве он просто ставил какой-то эксперимент, после своего возвращения из джунглей. А Рита… Рита и правда талантлива, мне не стыдно быть после нее».

Глава 21. Сальвадор Дали. «Кровоточащие розы»

– Здесь пахнет искусством, – восхитилась я его мастерской.

– Вот он – храм искусства. Это – не стерильные залы музея, это – мастерская художника.

Дом был больше остальных. Комната, в которую мы зашли, была похожей на наши, может быть, даже такого же размера. Но там лежал всего один матрас, из-за чего она казалась намного просторнее. На полу валялись полупустые тюбики с краской, некоторые не были закрыты – я случайно наступила на марс. Холст на мольберте был занавешен грязно-серой футболкой. Рядом с ним стояло еще два холста: один с расплесканной ярко-красной краской, второй – с закатным солнцем, похожим на сосок, цвета красного апельсина. В соседней темной комнате, наверное, хранились остальные картины. Двери между ними не было, только бамбуковая перегородка. Из окна комнаты днем можно было бы рассмотреть всю территорию, сейчас было видно только черно-белое шипящее море – звук как будто с испорченной пленки старенького фильма, и силуэты домиков с нашей стороны. Отсюда казалось, что они вот-вот соскользнут с обрыва.

Я сразу же подошла к окну, потому что обстановка казалась мне слишком интимной. Я ощущала себя незаконно проникнувшей в святилище. Поэтому мне было неудобно оглядываться, рассматривать – все выглядело так, как будто он никого не ждал: на полу, у матраса, валялись трусы; с другой стороны матраса стояла тарелка с остатками риса и кусочками посеревшей от соевого соуса курицы; в пустой бутылке от виски трогательно засыхал какой-то тропический цветок с крупными белыми лепестками; в комьях одежды виднелись смятые карандашные наброски.

– Ну, с чего ты хочешь начать? – наконец-то спросил он.

– Я… я хочу узнать, в какой момент я сломалась. Стала испорченной, никому не нужной куклой. Я знаю причины, но хочу понять, как это происходило и когда. Я… я не помню себя другой.

– Другой?

– Я ведь не родилась такой. Значит, когда-то я была другой. Солнечной. Искренне смеющейся рядом с мамой. Доверяющей подругам. С нежной тоской ждущей папу домой. Я хочу узнать, были ли когда-то у меня мысли, что я нужна, что меня любят, что я чей-то центр Вселенной. Верила ли я когда-то без сомнений? Единственный человек, который хранит воспоминания обо мне маленькой, – это мама. Но мы с ней не общаемся так близко. Я боюсь, что она расскажет мне неправду. Знаешь, говорят, что первое воспоминание накладывает отпечаток на всю нашу жизнь.

– И какое твое первое воспоминание?

– На самом деле я не уверена, что это воспоминание. Может быть, это мне приснилось. Или я нафантазировала, – я шумно выдохнула.

Сейчас мне казалось, что я действительно все придумала. То же самое мне говорила психолог. Правда, после разговора с моей мамой перестала об этом упоминать вообще.

– Я… я стою на диване. Таком… с ощутимыми пружинами, даже под моими невесомыми детскими пяточками. Отец очень злой. Он толкает маму к стене и сжимает ее горло. Мне хочется закричать, но все, что я могу, – это сжимать кулачки и снова их разжимать. Я не помню, как он отпускает маму. Что делают со мной. Только один момент – когда он начинает ее душить. Он грязно ругается. Мама тоже ругается, она не боится. На меня никто не обращает внимания, я наблюдаю, как призрак. Может быть, они и не