Так что отметим еще одну важную особенность догмата. Догмат говорит не только о самом предмете, но и о том, кто об этом предмете спрашивает. Точнее так: по догмату можно реконструировать вопросы, которые задавались по этому поводу. И что немаловажно, ответы на которые нашлись. Или такие вопросы, для которых нет метода, чтобы найти ответ.

К примеру, вопрос о посмертии. Нет догмата о том, как выглядит ад и как выглядит рай. Это дает прекрасную возможность поэтам и художникам писать об этом все (почти все), что им нравится, а серьезным богословам делать различные предположения. Но догмата нет.

Так что вопрос о догмате – вопрос еще и о методе. Я сейчас не буду пересказывать христологические споры эпохи Первых Соборов, просто скажу, что там много именно про метод доказательства.

Но разговор о догмате есть разговор не только о методе, но и о важности самого вопроса. Почему так важен вопрос о природе Христа, что богословы несколько веков ломали голову, подбирая метод и доказывая неслитность и нераздельность его божественной и человеческой природы? А потому, что если Он не Бог, то как Он смог поднять на Крест грехи всего мира? А если Он не человек, то как Он мог умереть, чтобы попрать смертью смерть? И да, если Он не преодолел границу между божественным и тварным, то каким способом мы сможем ее преодолеть, как нам обещано? То есть с христианской точки зрения без этого всего всё посыплется, без этого вся Библия написана зря.

А уж каков рай – не особо важно. Если христианин верит в Того, кто за него стал человеком и претерпел распятие, то полагает, что за чертой смерти все ему будет в лучшем виде. Как именно? Ну пусть будет сюрприз. В конце концов, христианин верит не только в Бога, но и Богу.

Итак, подведу черту под первой частью: догмат есть вероучительное определение, то есть ограничивание. Ограничивание того, о чем мы можем думать и богословствовать, от того, о чем не можем. Не можем не потому, что нельзя, а потому, что не имеем четкого метода или достаточных оснований. Поясню про основания: о Себе Христос говорил много, о Нем много говорили пророки и апостолы. На этих основаниях мы можем что-то строить. А вот про ад и рай – практически ничего нам источник не говорит. Фантазировать можем, догматизировать – нет. Следующее: догмат говорит о людях, которые задают вопросы к своей вере. Точнее, он отвечает на вопросы, которые задавали люди, и мы понимаем, что их волновало.

Это была первая часть, длинная. Вторая будет намного короче.

Догмат – это слова Церкви, обращенные к себе самой. Всякое сообщество, всякая культура, всякая школа имеют те слова, которые обращены к внешним, и те слова, которые обращены к внутренним.

Апостольский Символ веры

Ок. 1550. The Metropolitan Museum of Art

Проиллюстрирую примером из мира искусства. Из кино. Есть фильм, и он обращен к нам, а есть структура сценария из трех (или пяти) актов. Структура сценария и есть догмат. Ее не рассказывают зрителю, но всякий режиссер с ней знаком очень хорошо. Ему важно знать это в совершенстве, чтобы фильм получился. Еще пример: есть дом, который мы видим и в котором мы живем. А есть термех и сопромат. Мы их не знаем, но инженер знать обязан, чтобы дом не упал нам на голову. Проявления догмата видны в финальном произведении, но они не выделяются сразу. Опытный глаз заметит в полотне мастера и перспективу, и композицию, и все остальное. Но полотно не про композицию, оно про другое. Следование законам композиции лишь помогает донести мысль.

Рай и ад

Ок. 1850. The Cleveland Museum of Art

И догмат – он не в центре богословской мысли. Он пограничник. Догмат не сердце традиции, он выполняет служебную функцию. Но его, как правила техники безопасности, необходимо знать.

Ересь

Если продолжить метафору, то ересь – попытка сломать эти правила техники безопасности. Терминологической путаницей, введением в дискуссию давно или недавно отвергнутых положений и так далее.

А кто такой еретик? Классический ответ: человек, который неверно мыслит, ложно трактует канон и догмат. Или который ошибается в богословии или, если шире, в некой области знания.

Но если мы возьмем любого ученого или богослова и внимательно посмотрим его черновики, я уверен, что мы найдем там изрядно ереси. Всякий, кто что-то делает, ошибается. Всякий, кто профессионально занимается богословием, регулярно впадает в ересь. Потом понимает, куда он вляпался, встает, отряхивается и снова идет по дороге проб и ошибок.

Отряхивается он, к слову, не всегда сам. Ему в этом помогают две отличные штуки: метод познания, сложившийся в его дисциплине за немалое время, и группа товарищей. Последние укажут на досадные промахи, если он сам их не сумеет разглядеть.

Но это ученый, который в контексте этой главы будет антонимом еретика. А что же еретик? Неужели ему неинтересны его промахи? Чаще всего интересны, но его беда в том, что он, за редким исключением, дилетант. То есть у него нет ни школы, ни коллег.

Проиллюстрирую мысль примером. Вот Пьер Вальдо, честный и неглупый человек, зажиточный горожанин, решивший вдруг, что он может трактовать Писание как ему вздумается, не зная ни латыни, ни даже всего текста Писания. Я уже не говорю об истории возникновения текстов, контексте, языковых особенностях и особенностях перевода. Он просто взял из Библии пару стихов, как-то их понял и громко понес свое понимание городу и миру. Даже до папы дошел со своими инициативами. С известными последствиями. Великая трагедия честного дилетанта.

До Ватикана дошел, а до комментариев Златоуста или церковной истории Евсевия дойти не счел нужным. Сомневаюсь, что ему не сказали о том, что они в мире есть.

Но простого дилетантизма для еретика мало. Ему необходим страстный, воинствующий дилетантизм. Каким был дилетантизм Сагерелли, которого не приняли ни в один монастырь из-за того, что он сразу с порога начинал рассказывать монахам, как жить правильно (ему-то явно виднее, чем великим Антонию, Пахомию и Бенедикту, а также поколениям их учеников), и он основал от неизбежности свой. Признать, что школа и традиция могут быть умнее его одного, было, к сожалению, выше его сил. А жаль, мог бы получиться прекрасный святой.

Но он совершил ту же ошибку профана, которую до него совершил Вальдо, а до него еще не один десяток человек. Он считал, что можно думать, не располагая достаточным и проверенным инструментарием. Иначе говоря, что метод мышления может быть с лихвой заменен чистым сердцем и незамутненной верой в собственное видение истины.

Можно сказать, что, наблюдая еретика, мы наблюдаем парадокс: страсть к истине, совмещенную с незнанием и неприятием тех методов, с помощью которых эта истина берется. И в этом парадоксе двойственность и трагизм любого серьезного еретика. В том числе и фра Джордано, страстного, жадного до знаний и очень любопытного.

Сейчас я говорил о еретике вообще. О некой ереси в вакууме. А стоит рассказать о том, во что вляпался именно наш герой.

И тут нам придется откатиться назад более чем на тысячу лет. Помните, в главе, посвященной другому итальянцу – Савонароле, я писал, что греческая мысль тогда была на пике моды благодаря Возрождению? Так вот, модны были не только Платон и Аристотель с Гомером. Интеллектуалы той эпохи позволяли себе интересоваться и отверженными учениями.

Нет, само по себе это вовсе не плохо. Только представьте, в XII–XIII веках интеллектуальный мир Европы всерьез задумывался над тем, а не запретить ли Аристотеля как язычника или безбожника. Ученые мужи полемизировали, приводили аргументы и ломали головы над тем, полезен он или нет.

Аристотель в итальянском издании XVI века

1553. The Metropolitan Museum of Art

Дело было во многом в том, что Аристотель в XII веке в Европу попадал в искаженном виде. Это сейчас мы живем в удивительно благостное время: захотел человек почитать Аристотеля, кликнул мышкой в Сети – и пожалуйста, лежат перед его взором