юристов и богословов своего века для того, чтобы показательно и красиво осудить юную провинциалку, но по факту смог сжечь ее только за то, что вместо платья она надела штаны.

Глава V. Джордано Бруно

Начинать разговор о Джордано Бруно и легко, и тяжело одновременно. С одной стороны, никого не надо знакомить с персонажем и сильно погружать в эпоху. Это же конец XVI столетия, Позднее Возрождение и время религиозных войн. К тому же Италия и, шире, вся центральная Европа. Там масса уже известных нам исторических личностей: Коперник, Галилей, французские Генрих III и Генрих IV, воспетые пером Дюма, неунывающий Шико, Нострадамус, Елизавета Английская, Иоанн IV Российский и много кого еще.

С другой же стороны, говорить о Бруно тяжело. Со школьной скамьи все знают его как борца с церковным догматизмом, врага косного обскурантизма и мученика науки, которого злые ретрограды заманили в расставленные доносчиками сети, мучили в застенках долгих восемь лет и затем сожгли. Но наука, проповедуемая смелым подвижником, восторжествовала, и на месте, где был разожжен тот костер, теперь стоит его монумент. Как-то так. Но дело в том, что все было несколько иначе. За исключением памятника – монумент на том самом месте действительно стоит. Однако давайте по порядку.

Джордано Бруно

1830. Wellcome Collection

Бруно родился в городке Нола, что под Неаполем, зимой 1548 года в семье солдата. Вполне классическое начало для итальянцев той эпохи. Европа активно воевала, и многие мужчины зарабатывали тем, что были профессиональными наемниками. Как и Бруно-старший, давший своему отпрыску имя Филиппо. Имя Джордано, с которым наш герой войдет в историю, он получит вместе с монашеским хабитом, что случится через семнадцать лет.

Кстати, про историю. Бруно очень стремился в ней отметиться. И отметиться с прозвищем Ноланец, то есть уроженец Нолы. Так бывает со многими выходцами из низов. Одни стараются забыть то место, где появились на свет, и никогда не вспоминать убогую провинцию. Другие же старательно ограждают золоченой оградкой родное болотце и всем его показывают. К случаю и без. Джордано был из вторых и всегда подчеркивал, перефразируя классика, что «может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Ноланская земля рожать». Не одной лишь Флоренцией, знаете ли, жив полуостров.

Так что говорить мы с вами будем о монахе Джордано, что из Нолы, который решил сделать академическую карьеру. Военная его не привлекала, а никакой иной ему не светило. По этой причине мы будем говорить о науке той эпохи, о том, что такое догмат, что такое ересь, что собой представляла именно та ересь, в которой обвинили Ноланца и за которую его и сожгли.

Догмат

Начнем с определения, точнее описания, того, что есть догмат. Бруно очень многие хвалили за то, что он боролся с церковным догматизмом. И на волне общей героизации образа Ноланца все, с чем он боролся, воспринимается как нечто априори плохое. Или устаревшее настолько, что моль соперничает с нафталином за последнюю целую нитку.

Итак, догмат. Если дословно, то догмат есть установленное Церковью вероучительное положение, объявленное обязательной и неизменной истиной, не подлежащей сомнению.

Но это определение заставляет задуматься, так как моментально вызывает серию непраздных (для религиозного ума, а тогда иных-то и не было) вопросов. Почему мы вообще дерзаем говорить о Боге и заключать Его в какие угодно слова? Разве Он не выше любого слова? Вообще, почему возникает сама практика богословия, только в рамках которой догмат и возможен? Странно ведь представить догмат без интеллектуального поля, для которого он и создан.

Ответ на эти вопросы коренится в одном из двух важнейших для христианства событий Священной истории: в Боговоплощении, Рождестве Спасителя. Христиане верят, что в этот момент Слово, само Слово, или, что ближе к пониманию античной философии, сам Логос инкарнировался, то есть стал плотью. Божественное вошло в человеческий мир. И мир от этого не сгорел. А это значит, что возможна связь человеческого и божественного. Есть поле, где возможна точка встречи. Именно эту точку встречи ищет богословие и пытается описать – описать проявление божественного в нашем мире.

В вопросе познания христианские мыслители выделили три сферы божественного. Первая – непознаваемое. То, что выше всякого слова и всякой мысли. Второе – познаваемое, но не передаваемое словом. Это то, что видит молчальник-аскет, стерший пальцы о четки и сбивший колени в молитве. То, что он в состоянии прозреть, но не в состоянии высказать. И наконец, третье – то, что познаваемо и выразимо словом. Это третье и есть область богословия. Отмечу: никто и никогда из отцов Церкви не думал, что теология способна описать все три сферы.

Но какими словами богослов скажет о том, что увидит? Наиболее подходящими. Смотрите: нет какого-то специального языка богословия. Точнее, сейчас есть, а когда эта дисциплина возникла и только начала развиваться – не было, как не было и специального языка философии. Слова приходилось подбирать практически на улице. Слово «личность», к примеру, производное от слова persona – «театральная маска». А слово substantia было подобрано, насколько я помню, и вовсе у ремесленников.

Так что богословы подбирают слова и на улице, и у философов. А слова, подобранные у философов, тянут за собой ту модель, ту картину мира, которая с ними связана.

Рождество Христово

Ок. 1406. The Metropolitan Museum of Art

Например, если сказать слово «капитализм», то это слово потащит за собой весь тот дискурс, из которого оно взято. С социализмом и классовой борьбой. Не бывает капитализма без марксизма.

А теперь представьте, что есть новая система мысли – теология, которая мучительно подбирает (подчас в прямом смысле) слова для того, чтобы выразить свои суждения. Есть масса направлений, которые она хочет обдумать, масса тем, но есть направления априори немыслимые или, как будет показывать дальнейший опыт, опасные и гибельные.

И вот там и стоит догмат как ограждение, как упреждающий знак. Поясню на примере. В тексте Символа веры, главного сборника христианских догматов, так сказано о Боге Отце: «Верую в Бога Отца Всемогущего, Творца неба и земли, видимого всего и невидимого». Точка. Дальше ни слова. Из другого места Символа веры мы узнаем, что от Него исходит Святой Дух и от Него рожден Сын. Рожден «прежде всех веков», то есть прежде начала времен. И это говорит нам о том, что Бог Отец вечен и пребывает не в мире сем. И? И все. Дальше – область немыслимого. Что могли сказать – сказали. Отметили, что это догмат, то есть дальше на эту тему думать не надо. Не потому, что не хочется или лень. Нет. Но по той причине, что неясно, какой метод для размышления здесь вообще следует использовать.

Портрет монаха

Начало XVI века. The Cleveland Museum of Art

Это первый штрих. Штрих второй. Нельзя сказать, что догмат неуточняем. Могут найтись лучшие слова, могут задаться такие вопросы к старому догмату, что их нельзя будет оставить неотвеченными.

В Апостольском Символе, который традиционно считается самым ранним выражением христианского догмата о Христе, сказано так:

«И в Иисуса Христа, Единственного Его Сына, Господа нашего, Который был зачат Святым Духом, рожден Девой Марией, страдал при Понтии Пилате, был распят, умер и погребен, сошел в ад, в третий день воскрес из мертвых, восшел на небеса и восседает одесную Бога Отца Всемогущего, оттуда придет судить живых и мертвых».

А после ересей первых веков, которые атаковали богосыновство Христа, догмат был уточнен:

«И во единственного Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, прежде всех веков рожденного от Отца: Света от Света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, несотворенного, одного существа с Отцом, через Которого все сотворено. Ради нас, людей, и ради нашего спасения сошедшего с Небес, и воплотившегося от Духа Святого и Марии Девы, и вочеловечившегося. Распятого же за нас при Понтии Пилате, и страдавшего, и погребенного. И воскресшего в третий день, согласно Писанию. И восшедшего