— У вас ко мне дело?

Емеленко встал перед ним со своими круглыми ещё детскими щеками и смотрел на него взглядом, в котором смешался целый набор чувств, далеко не все из которых Алексей смог расшифровать. Кажется, презрение? Нет, не то. Жалость? Благодарность? Алексей понял, что путается, но, возможно, точно также в своих чувствах путался и сам Емеленко.

Длинный словно у воронёнка рот с тонкими губами открылся, и Емеленко спешно протараторил:

— Я хотел поблагодарить вас, ведь теперь я знаю, что служило причиной.

Алексей поспешил остановить его, пока прапорщик не наболтал чего не надо и не вытащил бы на свет крайне изящные вопросы, к которым требовалось подходить крайне аккуратно.

— Я вас не понимаю, — ложь давалась ему нелегко, но смешанная с вежливостью и нормами приличия она даже не заставила измениться голос.

— Что? Но Лизонька написала мне, что…

— Прапорщик Емеленко, я не понимаю, о чём вы говорите. И она не Лизонька. Она Елизавета Михайловна.

— Да, конечно, Елизавета Михайловна, — Емеленко так спешил, что с опозданием понял смысл первой фразы. — То есть как это, вы не понимаете?

Алексей незаметно выдохнул и встал ровнее, после ранения приходилось следить за, казалось бы, раз и навсегда поставленной осанкой.

— Прапорщик Емеленко, наш с вами разговор на подобные темы неуместен. И вы достаточно разумны, чтобы не выдвигать подобные предположения.

Рот Емеленко приоткрылся с выражением крайнего удивления. Те толики благодарности, что были видны, заменили растерянность и возмущение. Он какое-то время стоял и смотрел неопределённым и плывущим взглядом на Алексея, а потом развернулся и ушёл. Алексей проводил его взглядом, но стоял он так и думал о разном недолго. Дела службы ждать не намеревались, так что до самого обеда он был погружён в них и не находил даже минуты, чтобы обращать внимания на сыпавшиеся на него насмешки, только на крае мозга пульсировала мысль, как там Павел. Поел ли? Не нагноило ли? Не мешал ли ему кто? Принесли ли ему воды?

Как только у Алексея выдался обеденный перерыв, он вместо того, чтобы присоединиться к остальным офицерам, поспешил укрыться в свой кабинет. Хотелось отдохнуть от скабрезностей, щедрым дождём льющихся на него. Но даже за это он чувствовал вину. Ему казалось, что он заслужил выслушать каждое слово, что он сам этого добился, но терпеть рассказы о сукиных детях, которые не стыдятся лизать руку за любую подачку, не гнушаясь и кровным родством, он больше не мог. Воротило.

Замок в двери никак не хотел поворачиваться несмотря на то, что Алексей регулярно смазывал его, и лишь спустя почти минуту он понял, что просто не запер дверь. Алексей потянул за ручку, широко шагнул внутрь и тут же споткнулся о лежащий чуть ли не на пороге свёрток.

Павел шёл до казарм долго. Свежий снег припорошил грязь и чудесно переливался на солнце, но красоту вокруг он совсем не замечал. Не тогда, когда каждый шаг даётся через силу, нормально не вздохнуть, а из-за недостатка воздуха начинают слипаться глаза и хочется лечь и уснуть. Можно прямо вот на этот чистый белый снег.

Пару раз Павлу пришлось делать привал — силы чуть не оставляли его, но он снова брал себя в руки и шёл. Переставлял ноги одну за другой, пока не показались знакомые тростниковые крыши, сейчас больше похожие на огромные сугробы.

Оказавшись снова в казарме, он почти радостно вдохнул затхлый и холодный воздух внутри. К счастью, в этот час никого не было, и он смог спокойно переодеться в свои вещи. Одежду Алексея он аккуратно сложил и убрал в мешок. Шинель пришлось перекладывать несколько раз, так как она мешалась и не давала завязать тесёмки. Кое-как разместив её вместе с остальными вещами, Павел отнёс мешок к кабинету Алексея. Хотел было повесить на ручку двери, но в этот момент у него закружилась голова, он попытался удержаться и оперся о дверь. Дверь неожиданно раскрылась, и Павел только чудом не упал — успел ухватиться за дверную ручку. Внутри кабинета Алексея было светло, но тесно и холодно. Павел сразу ощутил, каким холодным был воздух. Стены офицерского здания были сложены не в пример лучше, чем казармы, но строили их те же неопытные по большей части в строительстве жилья солдатские руки. Как бы не конопатили все щели, и как бы не старались плотно пригнать доски одна к другой, ветер всё равно сквозил насквозь. Даже в казармах было теплее из-за большого скопления людей, которые успевали нагреть помещение своим теплом, хотя и это от ветра конечно же не спасало. Павел немного рассеянно посмотрел на письменный стол, занимавший большую часть комнаты, хотя большим он не был, покосился на запертые ящики. Взял со стола один из кипы листов и быстро набросал записку. Ещё раз осмотрелся и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

После таких манёвров даже те остатки сил, что ещё у него были, начали иссякать. До столовой Павел уже, говоря откровенно, просто дотащился. Чувствовал он себя хуже некуда, но поесть всё же было нужно. Ему в очередной раз повезло, и он получил свою миску полупустых, но горячих щей. А больше ему ничего и не надо было. До обеда было далеко, но кашевары сподобились поделиться тарелкой с раненым. Усмешки появились при его виде, но довольно быстро пропали. Уж слишком легко на месте Павла мог бы оказаться любой из них.

После еды Павла стало клонить в сон, но он всё равно встал с колоды для колки дров, на которой сидел, чтобы спокойно поесть, вернул миску и побрёл в лазарет, пока силы на дойти ещё оставались.

Свёрток Алексея удивил, он развернул холщёвую ткань и в замешательстве посмотрел на сложенные шов ко шву вещи. Даже не сразу понял, что они его собственные, заметил на рубашке застывшие пятна непонятного происхождения и бросил её обратно в мешок.

Оглянулся вокруг себя, гадая, кто бы мог зайти в его комнату, пока не заметил на столе лист, лежавший в отдалении от других и придавленный поверх бронзовым пресс-папье в виде фигурки бегущей лошади.

Содержание записки заставило Алексея присесть и достать свою табакерку. Спешащими движениями набить трубку и выдохнуть успокаивающий дым, который тут же смогом повис в комнате. «Одолжил твою шинель с рубашкой, возвращаю». Вот значит как. Алексей сдвинул стул и сел так, словно он был не юношей двадцати двух лет, а пятидесятилетним стариком.