и о еде, и о питье. Грифы перестали клевать печень Тития. Данаиды присели у источника, подперев рукой щеку, и слушали. Катившийся к подножию холма камень Сизифа застыл посреди склона. Эринии рыдали так, что слезы ненадолго смыли запекшийся на их глазах гной.

Наконец Персефона проговорила, прерывисто вздохнув:

– Забирай свою жену, Орфей, – но при одном условии: не смотри на нее, пока не выберетесь наверх.

И они пустились в путь – Орфей, а за ним безмолвный призрак Эвридики. Тропа, которая сама ложилась под ноги, когда певец шел вниз, теперь сопротивлялась и требовала усилий. Гладкость, облегчавшая спуск, затрудняла подъем, делая его опасным: один неверный шаг – и ты кубарем покатишься обратно на берега Ахеронта. Несколько раз Орфей чуть не упал. Но сердце у него уходило в пятки не от этого, а от мысли, что упасть может Эвридика.

Но вот тропа стала больше похожа на пол в пещере – под ногами захрустело в пыли мелкое каменное крошево. Орфей увидел забрезживший вдалеке свет и уже хотел выдохнуть с облегчением – и тут до него донесся перестук осыпающихся камешков и шлепанье оступающихся и скользящих по склону сандалий. «Эвридика!» – закричал он и обернулся, прежде чем понял, что натворил.

Он успел увидеть лицо Эвридики за миг до того, как оно растаяло, будто дым. Орфей рванулся туда, пытаясь ее схватить, но руки обнимали только пустоту. Он метался по всей пещере, обшаривая самые темные углы в надежде, что Эвридика еще где-то тут, но в конце концов следом за призраком растаяла и надежда. Эвридика снова была для него потеряна.

{80}

Гибель Орфея

Орфей спустился в подземное царство еще раз, но все было тщетно. Как бы проникновенно он ни пел, Аид и Персефона оставались непреклонны. Наверх Орфей вернулся тоскующим и сломленным.

А еще многое переосмыслившим. В первый свой спуск он думал лишь о том, как вернуть Эвридику, и почти ничего не замечал вокруг. В этом была некая ирония, учитывая, сколько времени и сил он посвящал насаждению мистического культа богов, обещавших посвященным более радостное посмертие. Трудиться ради Диониса его обязывал долг, унаследованный от отца и деда, но помимо этого он воспевал культ Деметры и Персефоны в Элевсине, также суливший облегчение страданий после смерти. Не будь Орфей так поглощен своим горем, когда спускался в Аид впервые, он с интересом смотрел бы на то, как на самом деле устроено подземное царство, о котором он так много рассказывал.

Во втором путешествии он это выяснил. Пробираясь сквозь толпы теней по пути ко дворцу Аида и Персефоны, Орфей скользил по ним взглядом в надежде высмотреть Эвридику. Ее он не обнаружил, но обнаружил кое-что другое, и это его обеспокоило. Он узнал нескольких людей, которых при их жизни приобщал к таинствам Диониса. Одна даже сжимала в руке золотую пластинку – обещавшую, что после смерти ее ждет вечная радость на залитых солнцем лугах блаженных. Что же тогда она делает здесь, топчась вместе с тысячами других обычных призраков в мрачной сырой пещере? Неужели он совершил какую-то непоправимую ошибку, когда проводил обряды посвящения для этих людей? Говорил, что на развилке в подземном царстве нужно будет свернуть направо, а на самом деле надо было сворачивать налево? Орфей проглядел все глаза, выискивая дорогу к лугам блаженных, надеясь увидеть там хотя бы кого-то из посвященных, но ничего похожего на такую дорогу не было и в помине – ни справа, ни слева.

С холодеющим сердцем он начал подозревать, что все это сплошное надувательство: что Дионис и, если на то пошло, Деметра с Персефоной просто использовали его, чтобы распространять свои культы с одной-единственной целью – получать больше жертв и подношений от смертных. А если это правда, как же тогда мистерии, которые Геката повелела ему устраивать на Эгине? Те самые, которые якобы должны избавлять от безумия? А Самофракийские, берегущие мореплавателей от катастроф? Неужели дело всей его жизни – одна большая афера?

Орфей ожесточился, стал циничным и не верил больше никому из богов, кроме своей матери Каллиопы и бабушки Мнемосины, благодаря которым Эвридика по-прежнему жила в его памяти. Он выкинул из головы все мысли о том, что какой бы то ни было бог поможет смертным после кончины. Есть только жизнь, и больше ничего. Солнечное тепло и свет здесь и сейчас дороже любых призрачных надежд на ожидающее человека где-то там, за чертой. Орфей оставил Диониса и начал чтить Гелиоса, каждое утро воскресающего на востоке.

Уязвленный отречением Орфея Дионис задумал страшную месть, завязанную на неувядающей любви певца к покойной жене. Тоскуя по Эвридике, Орфей даже смотреть не хотел на других женщин, хотя многие с готовностью разделили бы с ним ложе.

Дионис шепнул своим менадам, что Орфей их отвергает, считая мерзкими, а еще высмеивает. Он внушил менадам, что их оскорбляют, унижают, втаптывают в грязь, и призвал воздать обидчику по заслугам. В довершение Дионис помрачил им разум, а потом выдал раздутые бурдюки с вином.

За ночь бурдюки опустели. Поутру захмелевшие менады вскарабкались на холм у реки Гебр, где Орфей по обыкновению приветствовал восходящее солнце. Там он и сидел, скрестив ноги, уложив лиру на колени, не сводя глаз с Гелиоса, который уже наполовину показался над горизонтом.

Женщины набросились на него, словно оголодавшие собаки. Две вцепились в ноги, две в руки, еще одна швырнула с обрыва лиру. Они тянули, рвали, молотили его тирсами и вопили: «Эвоэ! Эвоэ, Дионис!» С этой бешеной силой, которую придавало им безумие, они разорвали Орфея на части, разбросав руки и ноги в высокой траве. Последней они оторвали голову и пустили ее вниз по склону. Подскочив, словно мяч, у подножия, она угодила прямо на лиру, которая уже плыла по Гебру.

Останки Орфея собрали музы и предали земле в Либетре у подножия Олимпа. Голову и лиру полноводный Гебр увлекал все дальше на юг, к морю. Волны вынесли их на Лесбос, где местные жители с изумлением увидели, что распахнутый рот Орфея до сих пор беззвучно выкрикивает имя Эвридики.

Не зная, что еще сделать, они соорудили для головы Орфея усыпальницу в гроте. И много лет она служила оракулом, пока Аполлон, заметив, что поток идущих к его собственным оракулам иссякает, не заставил ее умолкнуть навсегда.

{81}

Хирон и Ясон

Большинство кентавров были обязаны своим существованием одному-единственному моменту страсти, с которого начался их род. Кентавр – необузданный сын Нефелы и Иксиона – увидел пасущееся неподалеку стадо кобылиц, задорно мотающих хвостами, и его понесло. Он брал их силой одну за другой, будто не слыша перепуганного отчаянного ржания, и породил племя очень необычных существ. От хвоста до передних ног они были лошадьми, но там, где у коня начинается шея, у них начиналось человеческое тело – торс, руки и голова.

Это были кентавры – создания дикие и грубые, только и знающие, что воевать друг с другом и с попавшимися им на пути людьми. В грабеже и насилии они ничего зазорного не видели, а занятия, с помощью которых люди пытались сделать свою жизнь светлее, – искусство, музыку, медицину, прорицание – презирали. Жили кентавры в пещерах, питались тем, что удалось добыть.

Хирон же, не отличаясь от кентавров внешне, совсем не походил на них характером – миролюбивым и любознательным. Все из-за происхождения, которое было совсем не таким, как у них. В первые дни после возникновения мира Крон сошелся в любви с Филирой, кроткой светлокожей дочерью Океана. Но когда любовники достигли пика наслаждения, из ниоткуда вдруг появилась Рея, жена Крона. И тот, пытаясь обмануть ее, превратился в жеребца. Филира же, не умевшая преображаться так ловко, осталась собой. Девять месяцев спустя она родила Хирона.

Взрослея, Хирон привык во всем следовать своей неутолимой жажде познания. Он исследовал, как травы, коренья, заклинания и хирургия исцеляют человеческое тело и как музыка врачует душу. Он расшифровывал смыслы, открываемые гаданиями. Он оттачивал охотничье мастерство – не привычную другим кентаврам манеру валить все,