занимали так называемые наперсники и наперсницы (confidents et confidentes). Это были какие-то автоматы, которым герои и героини пьесы поверяли свои сердечные тайны; они с подобострастным молчанием их выслушивали, ожидая своей реплики, и уходили со сцены по приказанию своих принципалов. Во всех почти старинных трагедиях наперсником моего брата был актер NN, который отличался какой-то флегматичной, неподвижной физиономией; что бы ему ни говорили – радостное или печальное, – ни один мускул его лица, бывало, не пошевелится. Однажды брат мой посоветовал ему быть немножко пооживленнее, чтобы постараться выразить мимикой какое-нибудь участие к его словам. Артист поблагодарил его за совет и обещал постараться, но вечером скорчил такую плачевную мину что брат мой, при всей своей классической серьезности, едва мог удержаться от смеха и поторопился от него отвернуться… Затем, в следующий же раз, попросил его лучше не изменять прежней своей физиономии.

Другим трагическим наперсником был в то время актер Калинин, ученик князя Шаховского. Он недурно читал стихи и мог бы назваться даровитым актером, если бы не слишком увлекался классической восторженностью и был повоздержаннее насчет даров Бахуса. Здесь мне пришел на память один комический анекдот, случившийся с этим трагиком.

Петр Иванович был страстный поклонник моего брата и Брянского. Однажды, кажется, в день своего рождения, он пригласил их обоих к себе на завтрак и хвастался угостить пельменями собственного приготовления, так как он был сибирский уроженец. Жил Калинин одиноким холостяком, и хотя у него была кухарка, но она стряпала только для себя, а он постоянно обедал в трактире «Отель-дю-Норд», находившемся от него через два дома.

Вот наступило утро, и Калинин принялся за стряпню, приготовил свои знаменитые пельмени, положил их на противень, отнес на чердак (он жил в четвертом этаже) и поставил под слуховым окном, так как, по его словам, они должны побыть около часу в холодном месте. Бульон со всеми снадобьями кипел ключом; стол накрыт, закуска поставлена; всё, казалось, было в порядке; хозяин только поглядывал на часы, ожидая с нетерпением дорогих гостей. Как вдруг дверь отворилась и на пороге явился нежданный гость, товарищ его по Академии художеств, некто Заборовский, пьяный до того, что надо было подивиться, как он мог добраться до четвертого этажа.

Калинин ошалел и готов был в эту минуту послать его ко всем чертям.

– Ну брат Заборовский, – сказал он, – не вовремя тебя принесло ко мне: у меня будут завтракать Каратыгин и Брянский, они сейчас придут сюда с репетиции.

– Эка важность! Я им не помешаю, – возражает ему с чувством собственного достоинства незваный гость.

– Нет-нет, убирайся, пожалуйста; я тебя и трезвого-то не пригласил бы в их компанию, а ты посмотри на себя, на что ты похож? Приходи после, когда они уйдут…

– Нет, брат, не уйду! С друзьями так не поступают! Старый друг лучше новых двух!..

Но Калинин без церемоний выпроводил старого друга в сени и запер дверь на ключ. Оскорбленный и униженный друг несколько минут постоял в раздумье, придерживаясь за замочную ручку. Спускаться обратно по лестнице было делом рискованным; к тому же сон одолевал его. И изгнанный друг полез ощупью на чердак: там, в темноте, не разбирая места, повалился со всех ног и заснул сном невинности.

Наконец пришли званные гости, хозяин пригласил их к закуске, в ожидании обещанных пельменей.

– Ну, что, Петр Иванович, за вкус не берешься, а горячо сделаешь? – спросил его Брянский.

– Нет, извините, Яков Григорьевич, – отвечал самоуверенно Калинин, – за что другое не взыщите, а уж пельмени вам подам такие, каких никто в Петербурге не состряпает…

С этими словами он побежал на чердак… Через несколько минут в сенях послышался шум, крик и руготня, и в комнату вбежал Калинин, бледный, растрепанный и в совершенном исступлении.

– Что случилось? – спрашивают его гости.

Он трясется и от ужаса не может выговорить ни слова…

Вскоре дело объяснилось, когда вошел в комнату виновник этой плачевной катастрофы, весь облепленный пельменями. С полсотни пирожков присохли к его растрепанным волосам, спине и так далее…

Заборовский начал рекомендоваться гостям, которые помирали со смеху, а Калинин в отчаянии готов был, как новый Ватель, зарезаться от этого позора! Долго после этого курьезного завтрака бедному Калинину не было прохода за кулисами, и многие просили его научить их стряпать «сибирские пельмени».

Глава VII

Занятия мои в Театральном училище шли обычным своим чередом; я продолжал там заниматься раза три или четыре в неделю. В Великий и Успенский посты, как я уже говорил, ставились там постоянные спектакли. Максимов начал уже играть в публичном театре и года через два вышел из училища; Мартынов же продолжал прилежно со мною заниматься и наконец также дебютировал на большой сцене. Он в первый раз играл под моим руководством в комедии «Глухой, или Полный трактир» роль Глупдубридова. Хотя этот дебют нельзя было назвать вполне удовлетворительным, но и тогда можно было видеть в Мартынове хорошие задатки в будущем. Выйдя из училища, он продолжал играть неважные роли.

В ту пору Дюр был в полном развитии своего разнообразного таланта и по заслугам мог считаться любимцем публики; стало быть, при таком счастливом сопернике Мартынову мудрено было выдвинуться вперед. Только по смерти Дюра, и то еще не вскоре, он начал обращать на себя внимание начальства и публики и, наконец, занял первые комические роли.

Театральное начальство было довольно успехами моих учеников и учениц, и после Великого поста я неоднократно получал письменную благодарность директора; потом, года через три, я получил по представлению князя Гагарина от государя золотую табакерку. Но оклад жалованья мне, однако же, не увеличили, несмотря на то, что жалованье Брянского и Вальберховой, должность которых я занял, оставалось в экономии.

В начале 30-х годов бывший режиссер Боченков вышел на пенсию, и на место его надобно было выбрать другого режиссера. Тогдашний член репертуарной части Рафаил Михайлович Зотов, с согласия директора, князя Гагарина, предложил мне это почетное место; но я уклонился от этой чести, несмотря на то, что вместе с этой должностью увеличился бы оклад моего жалованья более нежели вдвое. Режиссер тогда получал 4000 рублей ассигнациями и полный бенефис.

Несколько причин побудили меня отказаться от должности режиссера. 1) Должность эта была несходна с моим уступчивым и открытым характером. Режиссер – посредник между начальством и своими товарищами; ему следует угождать и той и другой стороне, а возможно ли это? Если он, положим, даже по своему убеждению иногда склонится на одну сторону, то непременно возбудит неудовольствие в другой. Самолюбие