Шрифт:
Закладка:
Не говоря уже о женских костюмах, которые ради кокетства так часто искажаются на сцене; о закулисных дрязгах и мелочах, которых нет возможности перечесть. Отец мой, как я уже выше говорил, был тоже режиссером, но занимал эту должность не более двух лет, вероятно, по той же самой причине, по которой и я отказался.
2) Эта хлопотливая должность отторгла бы меня от моей семьи, в которой было всё мое счастие; я бы должен был ежедневно оставлять свою молодую жену, детей – утром и вечером: режиссер даже ночью, как брандмейстер, не может поручиться, чтоб его не потревожили по случаю внезапной болезни кого-нибудь из артистов, и он зачастую в полночь должен отправляться в типографию, чтобы при перемене спектакля изменить напечатанную уже афишу.
3) Сделавшись таким неусыпным тружеником, я бы не мог успевать как актер и должен был бы отказываться от многих ролей, потому что у меня физически не доставало бы времени их приготовлять, а я душой любил свое искусство.
4) В то время брат мой и его жена занимали первое амплуа; я легко мог быть пристрастен относительно их обоих, по родственному чувству: мог подчиниться их влиянию и, вследствие того, быть несправедливым к моим товарищам. Если б я даже действовал по своему убеждению, то и тут бы я, конечно, не избег нареканий[58].
Наконец, 5) мне бы тогда надобно было заниматься только сочинением рапортов, рапортичек, требований и прочих пустяков и бросить перо водевилиста, а писать для сцены была у меня страстишка с малолетства. Может быть, мои критики-антагонисты скажут по этому случаю: «Ну, тут еще не велика потеря». И может быть, они будут правы; да мне-то самому это занятие доставляло удовольствие!
Итак, в виду вышеизложенных причин, я не задумался отказаться и от почетной должности, и от материальных выгод. Впоследствии, при другом директоре, мне два раза вновь предлагали эту должность, но я не изменил своим убеждениям.
В этот же промежуток времени меня пригласили занять должность учителя драматического искусства в Морском корпусе. Такого класса до тех пор никогда не бывало ни в одном из военно-учебных заведений; и вот по какому случаю устроился там этот класс. Однажды покойный государь Николай Павлович заехал в Морской корпус; расспрашивая некоторых старших гардемаринов, готовившихся к выпуску, он обратил внимание на дурной выговор и вообще неясное произношение у некоторых из них и тут же сказал адмиралу Крузенштерну, бывшему тогда директором корпуса:
– Иван Федорович, они у тебя дурно говорят, бормочут, съедают слова. Нельзя ли этому пособить? Пригласи кого-нибудь из актеров с ними заниматься; пусть он заставляет их читать вслух стихи или хоть театральные пьесы, чтобы обработать их выговор.
Воля государя, разумеется, не могла остаться без исполнения, и адмирал Крузенштерн предложил мне взять на себя эту обязанность. Я согласился, и таким образом устроился в корпусе постоянный класс декламации, один раз в неделю.
Я занимался с гардемаринами по два и по три часа в неделю: заставлял их читать Пушкина, Грибоедова, Гоголя, Кукольника, Полевого и других; давал им выучивать целые сцены; а на Рождество или на Масленицу устраивал домашние спектакли – у меня до сих пор еще сберегаются печатные афиши этих спектаклей. Многие из тогдашних юных моряков теперь давно уже контр– и вице-адмиралы и их доблестные имена красуются на страницах истории русского флота.
Занятия мои в Морском корпусе продолжались года полтора; по смерти Крузенштерна, хотя этот класс и был отменен, меня ежегодно приглашали устраивать домашние спектакли как в Морском корпусе, так равно и в Пажеском и других кадетских корпусах.
В продолжение моей долговременной службы никого из моих товарищей чаще меня не приглашали для постановки домашних спектаклей, начиная с высочайшего двора и аристократических домов до солдатских спектаклей в казармах включительно. Вообще об этих домашних спектаклях я поговорю подробнее впоследствии; теперь снова обращусь к моей сценической деятельности.
В первой половине 30-х годов занятия мои шли очень холодно и однообразно. Я играл почти каждый день, но роли мои были самые неблагодарные: кроме приторных любовников, изображал я холодных резонеров, придворных и тому подобные личности – без лиц. А между тем, представляя светских молодых людей, я обязан был ежедневно заботиться об изяществе своего костюма, быть в чистом белье, чистых перчатках, лаковых сапогах и вообще быть приличен, чтоб не возбудить смеха своим неряшливым туалетом или какой-нибудь неловкостью. Но при том скудном жалованье, которое я тогда получал, мудрено мне было франтить на сцене; дирекция же особенных денег на городские костюмы мне не назначала.
Семейство мое в это время умножилось. У меня было тогда уже четверо детей: сын от первого брака и две дочери и сын от второго. Здесь мне пришел на память грустный эпизод из моей домашней жизни.
В 1838 году, в мае, захворали наши дети корью: два сына и меньшая дочь Вера лежали уже в постели несколько дней, а старшая дочь Надя, трех лет, была еще на ногах. Доктор не советовал нам отделять ее от других больных детей, так как эта болезнь – дело обычное в детском возрасте. Накануне еще эта малютка играла беспечно со своими игрушками, бегала, резвилась; но на другой день и она слегла. Бедная моя жена сбилась с ног, не отходила от детей, не раздевалась по целым неделям. Между тем болезнь старшего сына моего от первого брака оказалась опасна в высшей степени. Этот первенец мой был самый любимый внук моей матери, которая, разумеется, навещала его в это время ежедневно.
Жена моя, видя ее отчаяние и мою грусть, сказала мне однажды в слезах:
– Друг мой, я вижу, что наши дети больны все одинаково опасно; но если нам суждено лишиться которого-нибудь из них, пусть падет этот жестокий жребий на одного из моих детей, лишь бы твой Николай остался жив.
И что же? Точно ангел смерти подслушал ее благородный вызов. Через несколько дней бедняжка Надя умерла, а все прочие дети начали выздоравливать. В тот грустный вечер я должен был играть в новой пьесе
