Бросились его отыскивать: братья поехали к обер-полицмейстеру и тут узнали, что казаки, объезжая дозором, подняли на тротуаре у Зимнего дворца труп неизвестного человека и привезли в 1-ю адмиралтейскую часть. Ни часов, ни кошелька при нем не оказалось. Больших хлопот стоило нам добыть тело отца со съезжего двора, где по городовому положению его готовились вскрыть. В эту несчастную ночь было 20° морозу… Страшно подумать, что мог испытывать несчастный отец в свои предсмертные минуты!

Он похоронен на Смоленском кладбище, близ малой церкви св. Троицы. Тут же, рядом с ним, матушка наша откупила себе место, но к отраде любящих ее детей, оно в течение двадцати восьми лет оставалось незанятым.

Двадцать седьмого июля 1832 года мы с женою обрадованы были благополучным рождением сына Петра. Воспоминание о несчастных последствиях родов первой жены заставило меня усугубить заботы о молодой матери. Обычный шестинедельный срок минул, жена явилась на службу, раза два играла на сцене и вдруг захворала и слегла в постель. Симптомы болезни были зловещие: кашель, изнурительная испарина и лихорадка по ночам. Одним словом, готовилось повторение катастрофы, которая постигла меня четыре года тому назад. Лейб-медик Арендт, к совету которого я тогда обратился, объявил мне, что у жены все признаки начала чахотки и исход может быть печальный. Я возвратился от него оглушенный…

Атеисты и скептики говорят, что всем на свете управляет слепой случай. Спорить не стану, но в жизни моей было несколько случаев, которые привели меня к сознанию превосходного афоризма покойного графа Блудова: «Случай – инкогнито Провидения». В день св. Димитрия Солунского, 26 октября, страдания жены достигли крайнего предела; скрывая их от меня, больная сказала мне:

– Друг мой, ты утомился от бессонных ночей и столько времени не выходишь со двора. Сегодня погода хорошая; пройдись немного, да по дороге зайди поздравить Хотяинцева – он сегодня именинник.

Я неохотно согласился на предложение жены. Хотяинцевы встретили меня расспросами о моей больной и потом стали убеждать взять другого доктора – молодого штаб-лекаря Николая Игнатьевича Браилова. Я и прежде был знаком с ним, но мне не могло прийти в голову предпочесть неизвестного молодого врача знаменитому Арендту По возвращении домой, я сообщил жене о предложении Хотяинцевых: она охотно согласилась довериться Браилову. Вечером он был у меня и на первый случай ограничился самыми обстоятельными расспросами больной. На следующее утро он обрадовал меня известием, что признаков чахотки у жены моей не находит, вопреки решительному диагнозу Арендта; причину же страданий приписывал отложению молока, нагнетающего на легкие. Прописав довольно сложную микстуру, он предварил о ее действии, которое было вполне благотворно.

Дня через четыре больной сделалось видимо лучше; припадки стали ослабевать, затем вовсе прекратились; наконец теплые ванны вполне излечили больную, еще недавно приговоренную к смерти. Никогда в жизни моей не видывал я такого быстрого и радикального излечения.

Глава IV

От семейного быта возвращаюсь к моей сценической деятельности.

В ту пору, хотя и не занимал амплуа первоклассных артистов, однако я был не из последних. Репертуар мой стал значительно увеличиваться, так что в продолжение месяца мне приходилось играть раз по двадцати и более. Публика делалась ко мне благосклоннее; водевили мои немало способствовали ее задабриванию.

В 1832 году преподавал драматическое искусство в Театральном училище известный и даровитый актер Яков Григорьевич Брянский; но так как он был довольно ленив, то и просил себе у дирекции помощника. Выбор его остановился на мне. Директор, князь Гагарин, предложил мне занять место репетитора по драматической части при училище, с производством 600 рублей ассигнациями жалованья. Такое предложение польстило моему самолюбию и значительно должно было пополнить мой домашний бюджет; я, разумеется, охотно согласился принять на себя эту должность. Брянский, как серьезный трагик старинной классической школы, был не очень приятен своим ученикам: он слишком строго и педантически с ними обращался. И потому-то молодой, веселый репетитор нового поколения скорей им пришелся по душе.

Брянский, представляя мне своих учеников, указал на одного белокурого мальчика небольшого роста, с оживленной, но довольно комичной физиономией, и прибавил вполголоса:

– Вот этот мальчуган учился у Каноппи живописи и просится перейти в драматический класс; я заставил его выучить одну роль, прослушал его, но, кажется, лучше ему оставаться краскотером: выговор у него дурной, голос слабый и, кажется, из него толку не будет.

Этот мальчик-краскотер был Мартынов, которого вскоре, по моему ходатайству, уволили от занятий по декорационной части и перевели в драматический класс.

Воспитанниц тогда учила умная и весьма образованная актриса Марья Ивановна Вальберхова, но недолго: едва ли не через полгода и она, и Брянский отказались от своих должностей и тогда мне одному поручили обучение и воспитанников, и воспитанниц. Я ревностно принялся за новую обязанность и ласковым своим обращением сумел привязать к себе своих учеников и учениц.

Алексею Максимову (который входил в то время в числе моих учеников) только исполнилось шестнадцать лет, и в нем были видны некоторые задатки будущего jeune premier; ясное произношение, оживленная, веселая физиономия и ловкость ручались за его успехи в будущем; он довольно быстро понимал и усваивал делаемые ему замечания[54]. Мартынов же, хотя и отличался подвижной, комической мимикой, но был несколько туг на понимание; а выговор, как говорил Брянский, был у него действительно весьма неясный, так что требовал большой обработки, и мне приходилось зачастую один какой-нибудь монолог заставлять его повторять по нескольку раз.

Из воспитанниц лучше других были Надежда Кальбрехт – очень стройная и красивая девица; две сестры Степановы, Катерина Гринева, Пелагея Бормотова (впоследствии по замужеству Громова) и Семенова. Екатерина Александровна Семенова перевелась потом в Москву, поступила в оперу была там несколько лет примадонной и считалась хорошей актрисой.

Любимыми моими учениками были Максимов и Мартынов, которые тоже полюбили меня, потому что обращение мое с ними было больше дружеское, нежели учительское. К чести их надо сказать, что оба эти артиста до конца своей жизни были постоянно мне признательны и благодарны. И когда через двадцать пять лет общество первоклассных литераторов давало Мартынову обед перед отъездом его за границу по случаю болезни, он посреди торжественных оваций, которые ему устроили, вспомнил о своем первом наставнике. Рассказал, как я однажды поцеловал его за какую-то удачно исполненную им роль и что эта первая награда не изгладилась из его памяти по прошествии такого продолжительного времени, да и впоследствии, когда он стал уже играть на большой сцене, я постоянно был за него ходатаем и заступником.

Оба они – Мартынов и Максимов – впоследствии сделались любимцами публики