и благородна, чтобы подобно другим пошлою лестью выканючивать себе подарки и благостыни. За это крестная маменька называла Сонюшку холодной и бесчувственной и не оказывала ей особенной щедрости. Хотя крестница и жила у нее в доме на всем готовом, но скромное свое жалованье была обязана употреблять на свой гардероб. Дом графа, как я уже сказал, зачастую посещало избранное общество, и потому Семенова требовала, чтобы ее воспитанница была всегда не только прилично, но и нарядно одета. Случалось, что ее иногда заставляли петь при гостях, и сохрани Бог, если бы она явилась в залу одетая не так, как было угодно благодетельнице-щеголихе! Тянуться же за нею или за ее дочерьми Сонюшке было вовсе не по силам.

Мало того: Нимфодора Семеновна требовала, чтобы крестница все свои наряды покупала именно в тех же самых дорогих магазинах, в которых сама была постоянною покупательницею – и бедняжка была принуждена платить за них втридорога. Благодетельница и знать не хотела, по средствам ли это было крестнице!

Много слез пролила горемыка втихомолку из-за этих дрянных тряпок, потому что угодить крестной маменьке, отчаянной моднице, было почти невозможно, а Сонюшке еще приходилось соблюдать экономию: в это время мать ее жила в Москве в крайней бедности, давно уже овдовев и вторично выйдя замуж за мещанина Ножевщикова, от которого уже имела тогда двух дочерей. Сонюшка половину своего жалованья тихонько посылала ей, но скромность не позволяла ей сознаться в этом крестной маменьке, которая хотя и знала о нищете родной матери своей крестницы, но не считала нужным помогать ей.

Часто заставал я эту милую девушку в горьких слезах; спрашивал о причине, но она ни за что не хотела мне признаться. Впоследствии, уже от других, я узнал, что тогда мать Сонюшки писала ей о своей тяжкой болезни и просила денег, а у ней у самой не было ни гроша! И в эти тяжкие для нее минуты Сонюшку звали в залу забавлять гостей – и она, глотая свои слезы, распевала итальянские арии! Вообще, жизнь ее в доме так называемой «благодетельницы» была далеко незавидна, хотя ее окружали и роскошь, и блеск!.. Случалось, Нимфодора Семеновна вздумает (и вздумает довольно поздно!) сделать кому-нибудь из знакомых ко дню именин или рожденья подарок своей работы: вышить подушку, сонетку, книжник и т. п. Тогда в ее гостиной являлись великолепные пяльцы, шерсть, шелк, стеклярус, бисер и прочее, и та же Сонюшка, искусница по этой части, обязана была рассчитать узор, подобрать тени и начать работу.

Нимфодора Семеновна садилась за пяльцы, но так как у нее не хватало ни уменья, ни терпенья, то пяльцы к вечеру же уносились в комнату Сонюшки, и крестница, проводившая день за изучением ролей, а вечер занятая в театре, бывала принуждена целые ночи проводить за пяльцами, чтобы подарок поспел вовремя… Наутро пяльцы опять переносились в гостиную, и крестная маменька дошивала фон, исполнение которого не требовало особенного искусства. Работа оканчивалась, подарок вручали по назначению, и счастливый именинник в восторге от изящной вышивки спешил отдарить Семенову десятирицею. Таким манером всё оставалось шито и крыто.

Любовь моя к Сонюшке возрастала с каждым днем, и вместе с нею развивалось во мне сознание, что я не могу жить без той, кого снова избрало мое сердце. Я чувствовал, что она вполне достойна моей любви. Взаимность наша не могла укрыться от окружающих, но я долго не решался сделать формальное предложение. Меня, во-первых, удерживала недостаточность моего и ее жалованья; во-вторых, какой-то ложный стыд укорял меня за слишком скорое забвение первой моей жены…

Главная же, хотя и невинная причина моей нерешительности заключалась в моем сыне, которому тогда шел третий год. Жил я с ним у моих родителей, и добрая моя матушка любила внука до обожания, до слабости! Иногда лаская его при мне, она говорила:

– Что ждет тебя, мой Коля? Отец твой, может быть, женится; будет у тебя мачеха… будет ли она любить тебя так, как мы любим?..

Это противное слово «мачеха» всегда раскаленной иглой кололо меня в сердце. Я всегда отвечал на этот намек, что если женюсь, то постараюсь найти сыну мачеху добрую, которая будет любить его как родное детище. На это матушка, со слезами, возражала мне:

– Нет, друг мой, это невозможно. Когда у твоей второй жены пойдут свои дети, пасынок не будет ей мил так, как они…

С точки зрения материнских чувств добрая старушка была права. Чем нежнее вторая жена любит своего мужа, тем более, и почти невольно, чувствует она антипатию к детям от первого брака, как к живым напоминаниям любви к другой женщине… Исключения (к числу которых принадлежала и вторая моя жена) очень редки! Добрая моя матушка еще могла бы примириться с мыслью о мачехе ее любимого внука, если бы в этот семейный вопрос не вмешивалось третье лицо – тип бездушной наемницы, злой, глупой бабы; одного из тех гнусных существ, которые находят наслаждение вселять раздор в самые согласные семьи.

Кормилица моего сына, оставленная при нем в няньках, подлаживаясь к нему и к моей доброй, доверчивой матушке, всегда враждебно отзывалась о будущей мачехе и преждевременно голосила и причитывала над своим питомцем. Эта нянька, из породы дворовых сплетниц, готовых льстить и подличать тем, от кого они ждут благостыни, пользовалась особенным расположением матушки: жила в полном довольстве, получая частые подарки и до отвалу упиваясь кофеем. Дело понятное, что и этой няньке не хотелось, чтобы я вторично женился: это могло повредить ее привольному житью-бытью.

Матушка, конечно, не подозревая этой задней мысли, верила чистосердечной привязанности няньки к ее вскормленнику. Проведав, что я слишком часто посещаю дом графа Пушкина, выведав кой-что от прислуги, всегда умеющей подглядеть и подслушать, эта мегера шепнула матушке, что я – жених Сонюшки Биркиной. Эта весть встревожила мою старушку. Видимо охладев ко мне, она усилила свои ласки к внуку, к ним примешались слезы; нянька вторила. Прекрасная актриса на сцене, матушка в частной и семейной своей жизни была чужда притворства: малейшее неудовольствие ясно выражалось на ее честном лице. Мы очень хорошо понимали друг друга, но у обоих нас не хватало духу для объяснения.

Случались минуты, когда я, глядя на ее тоску, готов был пожертвовать ей своею любовью… Но в 26 лет возможна ли подобная жертва? Благоразумный отец мой, когда речь касалась возможности моего второго брака, всегда брал мою сторону, доказывая матушке, что в мои годы неестественно обрекаться на безбрачие; что мне следует жениться, лишь бы я нашел себе добрую невесту