В продолжение жизни я слышал много первоклассных примадонн, но только две изумляли меня гениальным своим талантом: Зонтаг и – современная дива – Патти. Хотя итальянская опера в то время и прекратила свои представления, но в Петербурге оставались еще некоторые певцы. По желанию покойного государя графу Михаилу Юрьевичу Виельгорскому удалось составить небольшой итальянский персонал для придворного спектакля[50], и в Царском Селе, в Китайском театре, были исполнены тогда две оперы с участием Зонтаг – «Севильский цирюльник» и «Отелло»…

Покойная жена Сосницкого Елена Яковлевна пригласила меня и Рязанцева поехать вместе с нею на второй спектакль. Мы наняли карету и отправились насладиться удовольствием, которое доступно было тогда только одним придворным аристократам.

Еще дорóгой я предупреждал своих спутников держаться в почтительном отдалении от нашего любезного директора и не попадаться ему на глаза. (Тогда директором театра состоял князь Гагарин, с которым я уже несколько познакомил моих читателей в предыдущих главах). Но Сосницкая была женщина бойкая: она назвала меня «трусишкой» и сказала, что хотя никогда не находила удовольствия встречаться с его сиятельством, но и прятаться от него не намерена.

Приехав в Царское Село, мы поместились в театре за кулисами. Перед началом спектакля его сиятельство пришел на сцену и, увидя Сосницкую с Рязанцевым, едва кивнул им и с неудовольствием от них отвернулся, вероятно, в досаде, что его подчиненные осмелились приехать на придворный спектакль без его разрешения. Меня с ними тогда не было: я почел за благо укрыться в отдаленных кулисах.

По окончании действий я уходил в антрактах в сад, чтоб не обращать на себя гневного взгляда его сиятельства. Но, видно, по пословице «резвый сам набежит, а на смирного Бог нашлет» я перед началом 3-го действия в какую-то несчастную минуту все-таки наткнулся на грозного нашего начальника. Разумеется, я отвесил ему подобающий поклон, однако князь не только не кивнул мне, но, оглядев меня с ног до головы, прошел мимо, а потом, сделав несколько шагов, подозвал к себе гоффурьера[51] и сказал ему что-то вполголоса, сопроводив слова повелительным жестом. Этот гоффурьер подошел ко мне и с придворною любезностью передал приказание князя – сию же минуту уйти из театра. Это глубоко, почти до слез меня оскорбило. Если мы втроем имели несчастье навлечь на себя его сиятельный гнев, то все трое должны были подвергнуться одной участи; за что же исключение обрушилось на меня одного? Положим, Сосницкая была уже тогда заслуженной артисткой, а талантливый Рязанцев – любимцем публики; но ведь и я был не статист: я только месяца два назад получил от его сиятельства золотые часы за первый мой водевиль «Знакомые незнакомцы», при бумаге за его собственноручною росписью, что он желает, чтобы этот подарок поощрил меня на дальнейшие литературные занятия…

Хорошо поощрение, нечего сказать! Я передал моим товарищам дикое приказание директора, но они меня уговаривали не обращаться в постыдное бегство и дослушать оперу до конца. И точно, ради такого наслаждения, какое мне привелось испытать в тот вечер, можно было перенести не только оскорбительную выходку этого высокомерного барина, но даже рискнуть и дальнейшими от него неприятностями.

Третий акт «Отелло» был венцом знаменитой певицы. Известный романс Дездемоны «Assisa à piè d’un salice» она исполнила с таким глубоким чувством, с такой душевной грустью, что у нас у всех троих невольно выступили слезы на глазах.

Эта несравненная артистка посетила вторично Петербург лет через 10 или 15; но тогда она была уже графиня Росси, супруга сардинского посланника, и, кажется, однажды по просьбе покойного государя играла «Сомнамбулу» в Эрмитажном театре вместе с несколькими любителями из высшего общества.

Странная, грустная судьба постигла эту необыкновенную певицу и безупречную женщину: говорят, граф Росси впоследствии проиграл всё ее состояние, и она, почти из крайности, вынуждена была снова явиться на театральных подмостках. Но так как в Европе обедневшей графине неловко было обратиться к покинутой ею профессии, она решилась отправиться в Америку, где и скончалась от холеры несколько лет тому назад.

Дикая выходка князя Гагарина была не первою и не последнею. Незадолго до приключения со мною он приказал посадить на три дня под арест в его собственной уборной, Николая Осиповича Дюра, тогда уже начинавшего пользоваться любовью публики. Директор разгневался на него за неповиновение Храповицкому: сей мудрый муж велел Дюру в дивертисменте, в котором он в костюме ямщика пел русскую песню, наклеить себе бороду, а Дюр ограничился одними усами! Храповицкий пожаловался, а директор, усматривая в этом поступке, что Дюр и в ус не дует начальству, присудил его к аресту. И этот милый господин еще слыл за доброго человека!

Осенью к бенефису Рязанцева я дополнил и вновь отделал мой водевиль «Сентябрьская ночь», написанный еще в училище для нашего школьного театра. Эта пьеска по успеху, конечно, не могла сравниться со «Знакомыми незнакомцами», однако же дружно разыгранная понравилась публике и меня начали вызывать. По ложной скромности или по другому какому побуждению, но я из-за кулис убежал в уборную и там спрятался. Рязанцев после напрасных поисков анонсировал, что «автора нет в театре»…

В дневнике покойного моего отца этот вечер (15 сентября 1830 года) помечен так: «Публика вызывала – но по глупости своей не выходил, и говорено: „Автора здесь нет“».

Наступил тяжелой памяти холерный мятежный 1831 год, слезами и кровью вписанный в отечественные летописи. Бедственный для многих тысяч людей, год этот, за исключением последнего месяца, был одним из немногих счастливейших в моей жизни…

Часть вторая. 1831–1853

Глава I

«Сентябрьская ночь», подобно первому моему водевилю, тоже не понравилась моему зоилу Яковлеву, и он ее разбранил наповал. Брань на вороту не виснет, в особенности литературная; но мой рецензент имел обыкновение, браня меня, ни за что ни про что затрагивать и моего брата. Выведенный из терпения я решился ему отмстить – и отмстил с лихвою!

Я написал на него шутку-водевиль под названием «Горе без ума». В этой пьесе главное лицо представляло личность Яковлева под именем Дмитрия Яшуткина, сотрудника газеты «Полярный шмель» (он писал тогда свои рецензии в «Северной Пчеле»). Яковлев был сыном петербургского купца, торговавшего в Серебряном ряду[52], воспитывался в Коммерческом училище и по выходе из него, вопреки желанию отца, не хотел заниматься торговлею, а определился в гражданскую службу. В 1831 году Яковлев служил столоначальником в Министерстве иностранных дел.

Этот задорный критик был вместе с тем записной кутила, и