одеваться и позвал к себе в уборную нашего суфлера Сибирякова, которого и заставил начитывать ему роль, а между тем продолжал одеваться и раскрашивать свою физиономию. Суфлер торопливо читал около него пьесу, как дьячок.

Тут режиссер позвал всех на сцену, и Рязанцев сказал Сибирякову:

– Ну, смотри, Иван, держи ухо востро, не зевай, выручи меня из беды; надо его сиятельству туману напустить. Смотри же, чтоб я знал роль. Завтра угощу тебя до положения риз.

Началась наша комедия, довольно, впрочем, сухая. Первые явления были без Рязанцева, но лишь только он вышел на сцену, публика оживилась, симпатичность его вступила в свои права и дело пошло на лад: он играл молодцом, весело, живо, с энергией, не запнулся ни в одном слове и брал, как говорится, не мытьем, так катаньем. Публика была совершенно довольна, смеялась от души, вызывала его и других артистов, и комедия удалась вполне. Даже его сиятельство два или три раза хотел улыбнуться.

По окончании комедии князь Гагарин (человек гордый и серьезный), выходя из своей ложи, процедил сквозь зубы Храповицкому, которого жаловал не слишком:

– Что же вы мне давеча нагородили о Рязанцеве? Дай Бог, чтоб он всегда так играл.

Ошеломленный Храповицкий пришел к нам в уборную и сказал Рязанцеву:

– Ну, брат Вася, черт тебя знает, что ты за человек такой! Ты так играл, что я просто рот разинул.

– Да зато чего мне это стоило, Александр Иванович, – отвечал Рязанцев, утирая лившийся с него пот и переменяя белье. – Видите, я от волнения и усердия теперь как мокрая мышь.

Храповицкий часто нас потешал своими курьезами и наивностью. Он был отчаянный формалист и бюрократ и страдал какой-то бумагоманией. В продолжение одного года у него насчитывалось до двух тысяч номеров исходящих бумаг, несмотря на то, что, по неграмотности, они стоили ему головоломного труда: о всяких пустяках у него писались отношения, рапорты, предписания и донесения – то в театральную контору, то директору, то начальнику репертуара, то актерам. Особенно он надоел своими рапортами директору.

Вот анекдот о Храповицком, свидетельствующий о его мании марать бумагу.

Однажды актриса Азаревичева просит его доложить директору, чтобы бенефис, назначенный ей на такое-то число, отложили на несколько дней. Всё дело заключалось в двух словах, но Храповицкий важно отвечал ей, что без бумаги не может ходатайствовать о ее просьбе.

– Ах, Александр Иванович, – сказала Азаревичева, – где мне писать бумаги? Я не умею…

– Ну, всё равно; надобно соблюсти форму. Здесь же, на репетиции, вам ее напишет Семихатов (секретарь Храповицкого, из молодых актеров).

Тут Храповицкий кликнул его, усадил и начал диктовать:

– Пиши …. Его высокоблагородию… коллежскому … совет-нику и… кава-ле-ру… господину … инспектору … рос-сий-ской.… драматической… труппы от актрисы Азаревичевой – и пошел и пошел приказным слогом излагать ее просьбу к себе самому.

Окончив диктовку, он велел Азаревичевой подписать; отдал просьбу ей; потом по форме, велел подать себе, что Мария Аполлоновна и исполнила едва удерживаясь от смеху. Храповицкий очень серьезно, вслух, прочел свое диктование и отвечал:

– Знаете ли что? Его сиятельство никак не согласится на вашу просьбу, и я никак не могу напрасно его беспокоить. Советую вам лично его попросить, это другое дело!

И тут же разорвал только что поданную ему бумагу.

Азаревичева вытаращила глаза:

– Что же это за комедия? Вы бы мне сначала так и сказали; а то зачем же заставили меня подписывать бумагу?

– Сначала я не сообразил! – глубокомысленно отвечал он. – А вы, сударыня, – девица и потому не понимаете формы!

Князь Гагарин, тоже господин с причудами, любил, в свой черед, озадачивать Храповицкого самыми оригинальными ответами на его рапорты и отношения. Когда ввели во французской труппе обыкновение колокольчиком вызывать артистов из уборных на сцену, князь приказал делать то же и в русском театре. По этому важному случаю Храповицкий написал в контору требование «купить большой валдайский колокольчик». Желая что-нибудь сделать наперекор Храповицкому, князь Гагарин собственноручно написал: «Купить колокольчик, только не валдайский». Наш Храповицкий задумался: где же приобрести большой колокольчик не валдайского производства?

Как-то раз наш начальник репертуара, драматург Рафаил Михайлович Зотов присылает Храповицкому записку, в которой пишет, что такую-то новую пьесу придется, вероятно, отложить в Лету. Александр Иванович опять задумался, подозвал меня и говорит:

– Посмотри, пожалуйста, что это такое пишет мне Зотов. Тут, верно, ошибка, и надобно было написать «отложить к лету». Но летом такую большую пьесу нам ставить вовсе невыгодно.

Когда же я ему объяснил, что мифологическая Лета значит – «река забвения», он очень этим огорчился и саркастически заметил, что в деловых бумагах мифология вовсе не у места.

Однажды на Масленице он заметил, что старший наш капельдинер пьян. Храповицкий подозвал его к себе и начал распекать:

– Ну, боишься ли ты Бога? Есть ли в тебе совесть? – говорил он. – На Масленицу, когда у нас и утром, и вечером спектакли, ты пьянехонек?! Не мог подождать… Ну вот придет Великий пост – и пей себе, сколько хочешь; никто тебя не осудит!

Храповицкий был вообще человек добрый, но далеко… не хитрый. Страстный театрал, он в кругу знакомых слыл даже за отличного актера. У него случались домашние спектакли, на которых Александр Иванович свирепствовал в комедиях и драмах классического репертуара. Знаменитая Семенова (как я уже говорил) иногда игрывала с ним, и он всегда с гордостью вспоминал об этом.

Дирекция во времена оны пригласила его быть учителем декламации в Театральной школе, и тут-то оказалось обширное поле скакать ему на любимом своем коньке. Дюр учился у него, в бытность свою в школе. Забавнее всего было то, что в каждом мальчике Храповицкий видел будущего трагика и учеников своих заставлял кричать напропалую. В былое время я написал на него много эпиграмм, но он был незлопамятен – и прощал мне мое балагурство.

Глава XXI

Первый мой водевиль «Знакомые незнакомцы» был игран в 1830 году. Мотивом для эпизодической сцены двух журналистов послужила мне происходившая в то время ожесточенная вражда Булгарина и Полевого. Хотя два эти действующих лица, выведенные в моем водевиле, нисколько не были похожи относительно их частной жизни, но публика поняла намек, тем более что Рязанцев, игравший петербургского журналиста, подделал себе лицо и голос очень схожими с Булгариным.

Окончив мой водевиль, я представил его в дирекцию и долго не получал никакого ответа. Наконец Мундт, секретарь директора, передал мне от имени князя Гагарина, что если я согласен отдать свою пьесу безвозмездно, то он прикажет поставить ее на сцену. Я отвечал, что, не смея и