Наконец, недели полторы спустя, прислали в дирекцию от принца золотую табакерку на мое имя. Григорьев, разумеется, прежде меня об этом пронюхал и прибежал ко мне несколько сконфуженный.

Когда табакерку доставили, он, глядя на этот подарок, повесил нос. Верно, ожидал червонцев, а табакерку разделить пополам довольно затруднительно и порешить тут мудрено: кому крышку кому дно. Григорьев, нахмурясь, начал щипать свою волосяную бородавку на подбородке, что было постоянной его привычкой при затруднительных обстоятельствах.

– Как же ты думаешь по поводу нашего уговора? – спросил он меня наконец.

– Мне бы не хотелось продавать табакерку, – отвечал я ему – я сберегу ее себе на память.

– Прекрасно, но… в таком случае, как же мы с тобою разделаемся?

– Очень просто: пойдем к золотых дел мастеру, пусть он ее оценит, и, по его оценке, я выплачу тебе половину.

– Ну так и быть; пойдем вместе.

Мы пошли, как теперь помню, в Большую Морскую, и я предоставил моему товарищу выбрать любой магазин. Вошли в один из них. Золотых дел мастер оценил табакерку в 230 рублей ассигнациями, но Григорьев мой начал с ним спорить и утверждать, что табакерка стоит, вероятно, гораздо больше. И тут же прибавил очень наивно, что мы-де вовсе не имеем намерения ее продавать, а, напротив, сами хотим ее купить и потому нам необходимо знать настоящую ее цену. Немец снова положил табакерку на весы и вторично сказал, что она не стоит больше того, как он оценил ее прежде.

Мы вышли из магазина и Григорьев начал бранить немца:

– Он обманывает нас, мошенник! Пойдем к другому Зайдем вот к этому, – сказал он, показывая на вывеску другого золотых дел мастера.

– Зайдем.

Этот, на его горе, оценил табакерку еще дешевле.

Григорьев бесился и без церемонии обругал его ни за что ни про что.

– Пойдем, пожалуйста, к третьему, – сказал он, – зачем же позволять мошенникам обманывать себя!

Мы пошли к третьему, который, как на грех, был еврейского происхождения и сбавил цену табакерки еще на несколько рублей. Григорьев, выходя из этого магазина, просто уж вышел из себя и сказал мне с ожесточением:

– Ну, сам посуди, можно ли верить жидам: они и Христа оценили в 30 сребренников!

Пошли к четвертому, к пятому: та же история. Наконец мне наскучило это шатанье, и я сказал ему решительно, что надо же чем-нибудь покончить.

– Зайдем к последнему и остановимся на том, что он скажет.

Григорьев согласился, и мы зашли в следующий, по его же выбору, магазин. Но, увы! этот мастер оценил спорную табакерку в 220 рублей ассигнациями. Григорьев морщился, но поскольку дал мне слово остановиться на последней оценке, мы тут и окончили наши мытарства.

Говоря по справедливости, осуждать моего товарища за его желание получить на свою долю большую цену не следует: он в то время был человек молодой и получал скудное жалованье. К тому же я все-таки единственно ему был обязан за этот подарок: без его содействия я бы ни за что не решился преподнести принцу мою ничтожную работу.

Вскоре, собравшись с деньгами, я отдал Григорьеву его 110 рублей, но он все-таки утверждал после, что немцы и жиды – плуты и мошенники, которые на каждом шагу надувают честных людей.

Глава XX

Покойный Василий Иванович Рязанцев, краса и гордость нашей сцены, был артист замечательный. Он перешел на петербургскую сцену с московской в 1828 году и с первых же дебютов сделался любимцем публики и товарищей.

Это был действительно замечательный комик. Он был небольшого роста, толстенький, кругленький, краснощекий, с лицом, полным жизни, и большими черными и выразительными глазами; всегда весел и естественен, он симпатично действовал на зрителей. Такой непринужденной веселости и простоты я не встречал ни у кого из своих товарищей в продолжение всей моей службы. При появлении его на сцене у всех невольно появлялась улыбка, и комизм его возбуждал в зрителях единодушный смех. Жаль, что этот преждевременно погибший артист был подвержен нашей национальной слабости, обыкновенной спутнице русских самородных талантов. Разгульная жизнь много вредила ему серьезно изучать свое искусство. Случалось зачастую, что он выходил на сцену с нетвердой ролью, но зато имел необычайную способность слушать суфлера и умел всегда ловко вывернуться из беды.

Вот один закулисный анекдот, который дает некоторое понятие о его сметке и находчивости.

Однажды мы играли трехактную комедию под названием «Жена и должность», переведенную с французского. На последней репетиции Рязанцев не отходил от суфлерской будки и, как говорится, был «ни в зуб ногой». Тогда служил у нас инспектором драматической труппы некто Храповицкий, Александр Иванович, отставной полковник Измайловского полка. Он всегда сиживал подле суфлера и строго следил за порядком. На этот раз он морщился, вздыхал, пожимал плечами, тер себе затылок и вертелся на стуле, как на иголках. Наконец, в 3-м акте терпение его лопнуло; он вскочил и сказал Рязанцеву:

– Что же это значит, братец? Как же ты будешь играть сегодня вечером?

– Ничего, Александр Иванович, утро вечера мудренее… сыграю как-нибудь.

– Как-нибудь! – вскричал Храповицкий в бешенстве. – Нет, любезный, ты меня извини, но всему есть мера. Эта комедия переведена Мундтом (Николай Петрович Мундт в то время был секретарем директора, князя Сергея Сергеевича Гагарина), он завтра скажет директору, что я ни за чем не смотрю, и мне будет нахлобучка. Не прогневайся, любезный, я хотя тебя очень люблю, но не намерен из-за тебя получать выговоров. Дружба – дружбой, а служба – службой. Я сегодня приглашу его сиятельство в театр полюбоваться, как ты занимаешься своею должностью.

С этими словами Храповицкий ушел с репетиции, не досидев до конца, чего никогда с ним не случалось.

Рязанцев хладнокровно посмотрел ему вслед, махнул рукой и сказал:

– Дудки! Он не впервой меня этим стращает, да нашего директора к нам в театр и калачом не заманишь.

Действительно, князь Гагарин весьма редко удостаивал нас этой чести; он являлся на русские спектакли по экстраординарной какой-нибудь надобности, например, когда приезжал в театр государь или когда после пьесы давали какой-нибудь маленький балет или дивертисмент.

В тот вечер перед нашей комедией шел какой-то водевиль. Я оделся, вышел за кулисы и, увидев князя Гагарина в его директорской ложе, побежал сказать Рязанцеву об этом неожиданном госте.

– Ну, брат Вася, плохо! Гагарин приехал! Он верно явился для нашей комедии; видно, Храповицкий сдержал слово.

– Вот это подло, – сказал Рязанцев, – не ждал я от Храповицкого такой низости.

Тут он начал торопливо