Эта первая журнальная похвала тогда очень польстила моему самолюбию и не только заставила многих обратить на меня благосклонное внимание, но даже и директора побудила поощрить молодого автора. Через несколько дней князь Гагарин прислал мне золотые часы (рублей в 200 ассигнациями). Я вполне убежден, что без похвального листа от Булгарина я не удостоился бы получить такой подарок.

Я напечатал мой водевиль на собственный счет, и первое издание разошлось очень быстро; второе – также, пришлось выпустить и третье.

В счастливую эпоху первого моего литературного успеха я встретил в библиотеке Смирдина Александра Сергеевича Пушкина и удостоился услышать из уст великого поэта лестный отзыв о моем водевиле.

– В число книг, которые мне пошлете, – сказал он Смирдину – включите и водевиль Каратыгина.

– Позвольте же мне, Александр Сергеевич, вручить его вам с моей надписью.

– Обяжете! – отвечал он, пожав мне руку.

Отзыв Полевого в «Московском Телеграфе» был также чрезвычайно любезен: «Говорят, что автор „Знакомых незнакомцев“ хотел нас вывести в лице журналиста Баклушина, но мы нисколько на это не в претензии, а напротив, очень рады, если наша личность послужила ему типом для милого и остроумного водевиля».

Другие журналы и газеты также расхвалили мой водевиль. Один только рецензент, некто Михаил Алексеевич Яковлев, давний и постоянный антагонист мой и моего брата, не помню в какой именно газете, где он сотрудничал, подсмеивался над Булгариным, который с «распростертыми объятьями» принимает меня «в литературную семью». Этот задорный критик под буквами М.Я. почти в каждой статье о театре бранил меня нещадно, что заставило меня вставить в мой водевиль куплетец на его счет. Это, разумеется, еще более усилило неприязнь Яковлева ко мне. Но о нем речь впереди.

Как бы то ни было, а первый мой блин, игранный на Масленице, не пришелся мне комом.

В тот же год, 23 сентября, «Знакомые незнакомцы» игрались в присутствии покойного государя императора и всей царской фамилии. Государь смеялся во всё продолжение пьесы и остался ею очень доволен. Через несколько дней я получил от его величества прекрасный бриллиантовый перстень в 1200 рублей ассигнациями. Это была уже в полном смысле – высочайшая мне награда! Царская милость имела громадное значение и в нашем закулисном кружке. Тогда государь редко посещал русский театр. Наша аристократия, узнавшая накануне, что ему угодно видеть русский водевиль, долгом себе поставила запастись билетами. В то время высшее общество интересовалось лишь балетом, итальянской оперой и французскими спектаклями, в русский же театр почти не заглядывало.

Помню, как Храповицкий после спектакля сказал мне:

– Знаешь ли, братец, в какое время тебе посчастливилось доставить удовольствие государю? Ему батюшке, теперь не до веселья! Завтра, говорят, уезжает в Москву, где уже появилась холера!..

Действительно, Николай – мой обожаемый герой – ехал в Москву, обуянную ужасом, в исполнение своего обещания: «Я сам приеду делить с вами труды и опасности… Надежда и упование на Бога!..»

В последующие два года мой литературный первенец продолжал пользоваться вниманием публики и моего державного покровителя. Граф Бенкендорф рассказывал в доме графа Василия Валентиновича Мусина-Пушкина следующий случай, которым я, по справедливости, мог гордиться. Однажды государь Николай Павлович, отпуская Бенкендорфа после доклада, на котором шла речь о помиловании какого-то политического преступника, сказал с улыбкою:

Долг велит прощать врагам;

Прощайте, господин Баклушин!

Это было двустишие из моего водевильного куплета!

Глава XXII

В том же 1830 году, 16 июня, мне и Григорьеву был назначен бенефис. После наших похождений с табакеркою Хосрова-Мирзы я побаивался, чтобы и тут нам не остаться с носом. Принялись мы с ним хлопотать соединенными силами. Обратились с просьбою к Зотову, и он в самое короткое время переделал для нас с немецкого трехактную драму «Ленора», переименовав ее в «Людмилу» и включив в нее стихи из известной баллады Жуковского. Так как без дозволения автора нельзя было этого сделать, то Зотов поручил мне с Григорьевым лично попросить у Жуковского его согласия.

Василий Андреевич Жуковский жил тогда в Царском Селе, и мы с Григорьевым отправились туда ранним утром. Знаменитый поэт принял нас очень ласково, и мы изложили ему нашу просьбу. Разумеется, этот добрейший, благороднейший человек нам не отказал и тут же вручил письменное свое согласие.

Эта удача поощрила нас и на другую попытку. Покойный Грибоедов предоставил Булгарину полное право распоряжаться «Горем от ума». Комедия эта в 1830 году уже игралась отрывками на нашей сцене: первое действие было играно в бенефис Сосницкого; третье – в бенефис Александры Михайловны Каратыгиной. Желая взять четвертое, мы написали Булгарину, жившему в своем Карлове, самое чувствительное письмо, и вскоре получили от него письменное дозволение. К чести Булгарина должно сказать, что он поступил с нами весьма великодушно, не взяв с нас ни гроша, хотя через два года после того Брянскому пришлось заплатить Булгарину 1000 рублей ассигнациями за дозволение сыграть «Горе от ума» в свой бенефис в полном составе.

Итак, в наш с Григорьевым бенефис шли драма «Людмила» и 3-е и 4-е действия комедии «Горе от ума». Несмотря на знойные Петровки[47] и повышенные цены театр был совершенно полон. Вот как были тогда распределены роли:

Чацкий – Каратыгин-1, Фамусов – Рязанцев, Софья – Семенова[48], Платон Михайлович – Брянский, Наталья Дмитриевна – Каратыгина (Александра Михайловна), Загорецкий – Григорьев, Молчалин – Дюр, Лиза – Монготье, Скалозуб – Экунин, Хлестова – Ежова. Репетилова играл я, потому что Сосницкий был тогда болен и лечился в Одессе. По возвращении же его из отпуска он занял принадлежавшую ему по всем правам роль, а я с тех пор стал играть Загорецкого. Рязанцев был очень забавен в Фамусове; но, по-моему, лучше Щепкина эту роль можно сыграть едва ли.

Здесь я бы желал высказать несколько личных моих мнений о тех спорных пунктах, которые и теперь иногда появляются в театральных рецензиях, когда речь идет о комедии «Горе от ума». Не помню, кто из нынешних критиков утверждал положительно, что Молчалин должен быть старше Чацкого. На чем же было основано это странное мнение? На одном стихе, который произносит Фамусов: «Дал чин асессора и взял в секретари». Этот критик не сообразил того обстоятельства, что в то старое доброе время чиновники записывали своих сыновей на службу чуть ли не с двенадцати лет; так что же мудреного, что Молчалин на двадцатом году жизни мог получить этот чин по протекции Фамусова? Если же этого не было, то как