Катерина Ивановна уже словесно отвечала тебе на твое письмо.

Намек князя Шаховского на перемену фамилии относился именно к предполагавшемуся тогда нашему браку.

Во время продолжительного траура (1825–1826) Любовь Осиповна как-то сблизилась с нашим семейством, начала ходить к нам в гости, и мы вместе коротали скучные зимние вечера: игрывали в карты, в лото или на бильярде. И тут, незаметным образом, наша склонность друг к другу начала усиливаться день ото дня. Хотелось бы мне теперь оживить в памяти то счастливое время моей юности, когда чистая любовь наполняла мое молодое сердце, в голове было столько светлой мечты, будущность рисовалась в розовом цвете. Но мудрено в 60 лет, когда голова наполовину обнажена, а наполовину забелена сединой, когда и кровь стынет, и дряхлость одолевает, – мудрено описывать прекрасное прошлое, давно минувшее, как сновидение!..

Одинаковость наших характеров много способствовала нашему сближению. Помню, как однажды я подарил Любови Осиповне подсвечник и стаканчик, выточенные мною из карельской березы. Она поставила их на свой столик, где лежали разные ценные вещицы: браслеты, серьги, кольца и проч.

Как-то утром, беседуя с нею, я сказал полушутя:

– Вот, Любовь Осиповна, теперь мои ничтожные подарки вы поместили на почетном месте, а придет пора, когда цена им поубавится: вы отдадите их кому-нибудь из знакомых или просто велите вашей горничной убрать их с глаз долой…

– Почему вы так думаете?

– Потому что на свете нет прочного счастия. Вы во время траура, скуки ради сошлись с нашим семейством, подружились со мной; я забавляю вас иногда анекдотами, балагурю, шучу… Но, наконец, и это вам прискучит! Откроются театры, обыденная ваша жизнь войдет в свою обычную колею: новые роли, новые сценические успехи увлекут вас в свой водоворот, а мы тогда хотя и будем ежедневно видеться, но продолжится ли наша теперешняя дружба?

– Как теперь, так и всегда.

– Ах, если бы я всегда был так счастлив, как теперь!

– А кто же вам в этом помешает?

– Если не вы сами, так ваши поклонники, обожатели, театралы…

– Какие пустяки!

– Всё на свете начинается с пустяков. Но если вы называете меня другом, то будьте откровенны, признайтесь: разве эти блестящие светские обожатели ваши не кружили вам голову?

– Кружили, да не вскружили.

– Это вы говорите о прошлом; а кто поручится за будущее?

Она замолчала на минуту, потом взглянула на меня и с улыбкою сказала:

– Кто так, как вы, успел в настоящем, тому можно надеяться и на будущее…

– Покорно вас благодарю; но я не так самолюбив, чтобы шутку принять за истину.

– Ах, Боже мой, не давать же вам клятвенного обещания!

– Разумеется. Где клятва – там и преступленье!

В это время по мостовой загремела коляска. Любовь Осиповна подошла к окну и поклонилась кому-то из знакомых своих театральных поклонников, которые довольно часто разъезжали мимо нашего дома. Я тоже выглянул в окно: это был один из гвардейских офицеров, особенно упорно ухаживавший за Дюровой. Эта противная коляска, будто черная кошка, пробежала между нами.

– Ну, Pierre, что же вы замолчали? – сказала моя любовь, садясь на прежнее место.

– Я и то сказал вам много лишнего…

– Вы сегодня какой-то странный: хотите разыгрывать резонера.

– О! В двадцать лет мудрено играть друзей-резонеров; их, обыкновенно, или вовсе не слушают, или смеются над ними.

– Полноте интересничать! Вы сегодня мне ни в чем не хотите верить!

– Хорошо, если бы это было только сегодня.

– Вот как! Стало быть, это будет долго?

– Да! Может быть до тех пор, пока вы не перестанете любопытствовать, кто проезжает мимо ваших окошек.

– Вот забавно! Разве по нашей улице ездят только для меня одной?

– Конечно, нет; эта улица называлась Офицерской гораздо прежде, нежели вы переехали в этот дом!

Она улыбнулась и, грозя мне пальцем, сказала:

– Pierre, кажется, ваша дружба хочет переменить амплуа?

– О, это ни к чему бы не повело. Мы в последнее время сошлись с вами, потому что наши характеры сходны между собою: мы шутим, острим; но из нашей дружбы, вероятно, не выйдет ничего серьезного. Вам, с вашим талантом, предстоит блестящая карьера на сцене, а я на ней занимаю амплуа жалких любовников, и едва ли мне когда-нибудь удастся выбраться из «златой посредственности». Да если бы вы и начали чувствовать ко мне что-нибудь более дружбы, так и это мало бы принесло мне пользы! Вас окружает столько соблазна; ваши подруги, которые сумели обеспечить свою будущность, стали бы смеяться над вами и отговаривать вас от этой невыгодной партии…

Подобного рода объяснения и сцены из «Любовной ссоры» происходили у нас зачастую. Теперь не могу припомнить, когда и как мы взаимно признались в любви; знаю только, что к открытию театров после траура чувства наши перестали быть для нас тайною и мы поклялись принадлежать друг другу.

Хотя мы еще не говорили отцу и матери о нашем предполагаемом браке, но отношения наши не могли от них укрыться, и они явно одобряли нашу привязанность друг к другу. Любушка (как они называли ее тогда) с каждым днем приобретала их расположение. Домашний ее быт имел тогда очень грустную обстановку: матери своей она лишилась в детстве; отец ее был человек грубый, несносного и даже жестокого нрава – особенно когда загуливал, что с ним случалось довольно часто. Не имея ни должности, ни занятий, он беспрестанно требовал денег у дочери, жалованье которой было весьма незначительно.

Женясь на второй жене, глупой, необразованной и уже довольно пожилой женщине, он обзавелся новым, постоянно прибывавшим семейством. Случалось, что отец и мачеха всем домом, с грудным ребенком, перекочевывали на квартиру Любушки, состоявшую из двух небольших комнат… Сумбур, неурядицы, крики детей выживали бедняжку из ее дома, и, чтобы учить роли, она уходила к кому-нибудь из своих подруг. Часто у нее же гостила полунищая сестра ее мачехи, сварливая старая дева, постоянно выманивавшая себе подачки у доброй Любушки, которую эти домашние удовольствия доводили до слез.

Надобно было иметь много нравственности, силы и благородства характера, чтобы, не уподобиться своим подругам (неразборчивым на средства к жизни в достатке), не решиться подражать им. Скользок был путь Любушки! Дурные примеры в двадцать лет соблазнительны; нужда и домашние огорчения могли направить бедную девушку на дорогу «обычную»… Но моя Любушка была непоколебима в честнейших своих убеждениях.

Брат мой Василий уже давно был неравнодушен к Александре Михайловне Колосовой, мать которой, Евгения Ивановна, приходилась Любушке родной теткой. Таким