отдавая тебе эти деньги, я считал их пропащими. Но 200 рублей – другое дело: это почти мое месячное жалованье и потому я теперь не хочу рисковать своими трудовыми деньгами!

Климовский смекнул, что дело вышло дрянь, что его стратагема не удалась и он ошибся в своем хитром расчете, и отправился ублажать жестокосердого Моджерама.

Теперь возвратимся к прерванному рассказу.

Шумный Петербург присмирел и погрузился в безмолвное уныние: балы, вечеринки, маскарады прекратились; свадьбы были без музыки и танцев; даже шарманщикам было запрещено заниматься своей уличной профессией. Наступили Святки, и никто не смел наряжаться, хотя эта старинная забава среднего сословия, а в особенности купцов, тогда еще не вышла из обычая.

Здесь мне припомнилась забавная сцена с покойной нашей актрисой Гусевой, которая не имела соперниц в ролях кухарок и сварливых старух. Эта женщина была вообще веселого характера и тогда от скуки сговорилась с одной из своих подруг – фигуранткой – нарядиться. Она достала из гардероба мужской турецкий костюм и вместе с нею отправились вечером к Сосницкому. Подходя к крыльцу квартиры Сосницкого, обе они надели маски и только что хотели подняться на лестницу, как вдруг откуда ни возьмись явился перед ними грозный квартальный надзиратель в серой енотовой шубе и нахлобученной треуголке.

– Позвольте, сударыни, – сказал он им густым басом, – позвольте, вы, кажется, наряженные?

У бедной Гусевой душа ушла в пятки. Она было хотела закрыть голову своим большим платком, но улика была налицо и запираться было поздно. Квартальный без церемонии распахнул ее салоп, и блестящий турецкий костюм вполне изобличил ее.

– Кто вы такие? Как вы могли нарушить приказание обер-полицмейстера? Разве вы не знаете, что нынче запрещено наряжаться?

Бедная Гусева ударилась в слезы, клялась и божилась, что ничего не знала об этом запрещении.

– Снимите ваши маски и отвечайте: кто вы такие?

Гусева дрожащим голосом отвечала, что она придворная актриса, а подруга ее – фигурантка, такая-то.

– Если вы действительно придворные артистки, тем более это вам непростительно! Извольте сейчас же со мной отправиться в квартал, где вы должны будете заплатить большой штраф.

Гусева начинает умолять квартального пощадить ее, но он ничего слышать не хочет и требует, чтоб они обе без отговорок шли за ним на съезжий двор.

– Ради Бога, не срамите нас… Мы готовы заплатить штраф, но только избавьте нас от огласки и от съезжего двора!

Квартальный наконец, после долгих упрашиваний, смягчается.

– Так и быть, – говорит он, – я хоть и строго исполняю свою обязанность, но для вас, придворных артисток, сделаю исключение: дайте мне 25 рублей – и Бог с вами.

– Но у меня нет с собою столько денег! Я вам завтра непременно их доставлю, скажите только ваш адрес.

– Старая штука, сударыня, – ухмыляется квартальный. – Здесь ведь свидетелей нет; завтра вы отопретесь, и я останусь ни при чем.

– Ну так пойдемте со мною на мою квартиру, там я вам отдам деньги, – упрашивает она его.

– Так и быть, пойдемте, – басит квартальный.

Бедная оштрафованная актриса, повесив голову, отправилась вместе с подругой и с квартальным домой и дорогой проклинала свою несчастную затею, за которую ей приходилось заплатить, может быть, последние деньжонки.

Впопыхах она вбежала в переднюю, велела кухарке поскорее подать огня и вместе с фигуранткой пошла в свою комнату. Квартальный, не снимая ни шубы, ни шляпы, остался в передней. Прошло несколько минут, пока она отыскивала деньги в своем комоде. В это время старуха кухарка, прижавшись к печке, с невыразимым ужасом смотрела на высокого квартального и смекнула, что с ее хозяйкой случилось что-то недоброе. Наконец в дверях является бедная Гусева с собранными кое-как 25 рублями в руках и просит квартального войти в комнату. Квартальный входит, снимает шляпу, распахивает шубу, и Гусева замирает от удивления: перед нею стоит актер Экунин, который узнал от Сосницкого, что она собиралась прийти к нему наряженная, взял у своего брата фельдъегеря шубу и треуголку и сыграл с нею эту комедию.

Можно себе представить, что стало в эту минуту с бедной Гусевой. Экунин хохотал во всё горло, а та готова была выцарапать ему глаза.

– Будь ты проклят, анафема! – закричала она ему наконец. – Чтоб тебя самого на съезжую посадили вместе с каторжными! Ведь ты знаешь ли, что я вытерпела? Знаешь ли, что со мной было?! Сказать даже стыдно! Провались ты, окаянный!

Экунин вместе с фигуранткой продолжал смеяться и уговаривал Гусеву успокоиться.

– Век не прощу тебе, мошенник! – кричала раскрасневшаяся от досады Гусева. – Ведь на сцене-то ты двух слов порядочно не умеешь сказать[39], а тут откуда рысь взялась, такого страху нагнал, что мне и в голову не могло прийти, что это не настоящий квартальный!

– Что ж делать, Алена Ивановна (так звали Гусеву), видно я еще не попал на свое настоящее амплуа. Ведь и вы, говорят, прежде были тоже плохая актриса, пока не начали играть кухарок. Ну да что было, то прошло; помиримся и отправимся к Ивану Ивановичу (Сосницкому). Уж коли дело пошло на правду, так ведь он меня и подбил сыграть с вами эту штуку.

– Он?! Экий разбойник! Пойдемте же к нему, я его разругаю на чем свет стоит, – сказала она, снимая свой турецкий кафтан.

– Зачем же вы разоблачаетесь? Ступайте в этом костюме.

– Ну нет, брат, спасибо; я и от подложного-то квартального страху натерпелась, а как встретишь настоящего, так с ним не разделаешься так дешево, как с тобой!

Траур продолжался ровно девять месяцев. Коронация покойного императора Николая Павловича, как известно, совершилась в Москве 22 августа 1826 года, но так как тогда еще не было ни железных дорог, ни телеграфов, то официальное известие об этом торжестве получили у нас 25-го числа, в 5 часов пополудни. На следующий день, 26 августа, в Петербурге последовало открытие спектаклей. Избрана была трагедия «Пожарский» соч. Крюковского – как пьеса, где говорится о восшествии на трон первого царя из дома Романовых. Брат мой играл Пожарского, а жену его – Катерина Семеновна Семенова. Потом дан был, как гласила тогдашняя афиша, аналогический дивертисмент под названием «Возвращение князя Пожарского в свое поместье», соч. балетмейстера Огюста. В этом дивертисменте участвовали все первые артисты оперы и балета.

Василий Михайлович Самойлов, не утративший еще тогда своего чудного голоса, пел куплеты, сработанные кем-то из современных пиитов на этот торжественный случай. У меня удержались в памяти только первые четыре стиха:

Весть радостная, весть священна

С берегов Москвы гремит молвой:

Свершилась благодать небесна

Над юною царя главой!

Понятное дело,