Грибов расфрантился, надел новый фрак и отправился… Только что он за ворота, Грибоедов снял халат, оделся, запер квартиру, взял ключ с собою и ушел опять ночевать к Жандру Время было летнее; Грибов воротился часу в первом… Звонит, стучит, двери не отворяются. Грибов видит, что дело плохо, стало быть, барин надул его. Уйти ночевать куда-нибудь нельзя, неравно барин вернется ночью. Нечего было делать: ложится он на полу в сенях около самых дверей и засыпает богатырским сном.

Рано поутру, Грибоедов воротился домой и видит, что его тезка, как верный пес, растянулся у дверей своего господина. Он разбудил его и, потирая руки, самодовольно говорит ему:

– А? что, франт-собака? каково я тебя прошколил! Славно отплатил тебе? Вот если бы у меня не было поблизости знакомого, и мне бы пришлось на прошлой неделе так же ночевать, по милости твоей…

Грибов вскочил как встрепанный и, потягиваясь, отвечал:

– Куда как остроумно придумали!.. Есть чем хвастать!..

Другой раз Грибоедов садится при мне за фортепиано, у которого одна ножка была без колеса: для поддержки под нее обыкновенно подкладывали какой-то брусок. На этот раз бруска не оказалось и фортепиано шаталось во все стороны. Грибоедов зовет своего Грибова и говорит ему:

– Ты, верно, опять сегодня играл без меня на фортепиано?

– Играл немножко, – отвечает тот фамильярно.

– Ну, так и есть! А куда девался брусок?

– Не знаю…

– А что ты играл?

– Барыню…

– Ну-ко, сыграй!

Слуга без церемонии садится за фортепиано и одним пальцем наигрывает известную песню:

Барыня-сударыня,

Протяните ножку.

Грибоедов прослушал его с полминуты, покачал головою и говорит:

– Ах, ты дрянь этакая! Понятия не имеешь, как надо играть, а портишь мне фортепиано! Пош-ш-шел! Играй лучше в свайку или в бабки!

Эти два анекдота со слугою ясно обрисовывают простодушный характер Грибоедова. Впоследствии этот самый Грибов был вместе с господином своим в Тегеране и в 1829 году, во время кровавой катастрофы, погиб вместе с Грибоедовым.

Известно, что Грибоедов в 1826 году был вытребован из Тифлиса следственной комиссией по делу 14 декабря: его подозревали также в причастности к заговору. Он был с фельдъегерем привезен в Петербург и содержался несколько дней под арестом в Главном штабе. Вскоре, однако, он был освобожден, потому что никаких улик против него не оказалось.

Я помню экспромт, сказанный им по поводу этого ареста. Вот он:

По духу времени и вкусу

Я ненавижу слово «раб»!

За то посажен в главный штаб,

А там притянут к Иисусу!

В «Русском Архиве» и некоторых других изданиях было сказано, что при аресте Грибоедова в Тифлисе в конце 1825 года А.П.Ермолов дал ему возможность сжечь некоторые бумаги, которые могли послужить уликами его связи с декабристами. Что он со многими из них (с Кюхельбекером, Бестужевыми, Рылеевым) был в переписке, в этом нет сомнения; но едва ли участвовал в заговоре. Если бы оно было так, то возможное ли дело, чтобы он заставил пошляка Репетилова говорить подобные фразы:

У нас есть общества и тайные собранья

По четвергам; секретнейший союз…

потом:

…Но, государственное дело,

Оно, вот видишь, не созрело…

Это было написано за два года до события 14 декабря… Мог ли бы Грибоедов так глумиться над заговорщиками, если бы сам был членом тайного общества? А его письма к Булгарину из-под ареста? эта добродушная шутливость и детская веселость при неприятном положении не свидетельствуют ли о полнейшем незнании Грибоедова об умыслах декабристов? Знакомство с ними не могло подать повода к серьезным обвинениям при всей строгости следственной комиссии. Мы с братом были знакомы со многими из участников в печальном событии 14 декабря, однако же ни его, ни меня не потревожили не только арестом, даже и простым допросом… Впрочем, это заслуживает обстоятельного рассказа.

Глава XIV

В начале 1825 года с нашим театральным кружком сблизился капитан Нижегородского драгунского полка Александр Иванович Якубович, о котором я уже упоминал выше. Очень часто я встречал его в доме князя Шаховского. Это был замечательный тип военного человека: он был высокого роста, смуглое его лицо имело какое-то свирепое выражение; а большие черные навыкате глаза, словно налитые кровью, сросшиеся густые брови, огромные усы, коротко остриженные волосы и черная повязка на лбу, которую он постоянно носил в то время, придавали его физиономии какое-то мрачное и вместе с тем поэтическое значение. Когда он сардонически улыбался, белые зубы сверкали из-под усов его и две глубокие, резкие черты появлялись на щеках – и тогда эта улыбка принимала какое-то зверское выражение.

Любили мы с братом слушать любопытные рассказы Якубовича о кавказской жизни и молодецкой боевой удали. Эти рассказы были любимым его коньком; запас их у него был неистощим: он вполне мог назваться Демосфеном военного красноречия. Действительно дар слова у него был необыкновенный; речь его лилась как быстрый поток, безостановочно; можно было подумать, что он свои рассказы прежде приготовлял и выучивал их наизусть: каждое слово было на своем месте и ни в одном он никогда не запинался.

Если б 14 декабря (где он был одним из действующих лиц) ему довелось говорить народу или особенно солдатам, он бы представительной своего личностью и блестящим красноречием мог сильно подействовать на толпу, которая всегда охотница до аффектов.

Мы с братом несколько раз у него бывали; он жил тогда очень комфортабельно, у Красного моста, на углу Мойки; у него часто собиралось большое общество, и мы встречали там многих молодых людей, которые впоследствии получили печальную известность под именем декабристов. У него бывали между прочими – Рылеев, Александр Бестужев, князь Одоевский и Кюхельбекер. Иногда после обеда кто-нибудь из гостей (а чаще других Рылеев) просили моего брата прочесть что-нибудь из театральных пьес – и брат часто декламировал лучшие монологи из любимых его трагедий и мастерским чтением своим доставлял всем большое удовольствие.

Помню я, как однажды, незадолго до рокового 14 декабря, мы сидели у Якубовича за обедом; вдруг входит его денщик и подает ему пакет из Главного штаба. Он несколько изменился в лице, и шумный разговор умолк… Якубович прочел бумагу, и глаза его еще сильнее налились кровью. Он передал бумагу Рылееву, который сидел подле него; к нему наклонились другие и читали молча, некоторые переглянулись между собою и видимо были сильно переконфужены.

Мы, не посвященные в их