Часто мне случалось в эти бесконечные спектакли поспать часа два или три где-нибудь за кулисами, в ожидании своего выхода. Тогда длинноту представлений артисты увеличивали совершенным незнанием ролей. Суфлер без церемонии кричал им из своей будки чуть не во всё горло. Может быть, эти артисты говорили и с чувством, и с толком, только и с ужасной расстановкой. Естественно, что по этой причине спектакли требовали вдвое более времени.

У суфлера, как я замечал, тогда постоянно была под рукою бутылка пива, которой он, держа за горлышко, пользовался без помощи стакана во время перемены декораций, без чего, конечно, его собственное горло до того бы пересохло, что он не мог бы произнести ни одного слова.

Помню я, как в эти спектакли, за неимением статистов и хористов, нанимали просто булочников и колбасников, которым платили обычную плату за вечер. И благородные рыцари, гранды или римские патриции по окончании спектакля, сняв знаки своих достоинств, отправлялись месить тесто или начинять колбасы.

Еще мне припоминается один пошлый анекдот с тенором Цейбихом. Этот певец имел привычку во время пения до невозможности раскрывать свой большой рот. Однажды кто-то из зрителей, сидя в кресле 1-го ряда (вероятно, это был наш брат-русак; видно по замашке), принес с собою в театр хлебных шариков и так искусно сумел приловчиться, что во время какой-то длинной ферматы пустил один из хлебных шариков прямо ему в рот. Бедный певец оборвался на самой высокой ноте, закашлялся и должен был проглотить эту оскорбительную шутку. С тех пор он всегда старался отвертываться в сторону, когда ему приходилось тянуть длинную фермату.

Немецкая публика была в то патриархальное время очень простодушна. Мне несколько раз случалось видеть в ложах даже 1-го яруса пожилых зрительниц в простых чепчиках, одетых по-домашнему, с чулком или филейным вязаньем в руках. Они внимательно следили за всеми движениями артистов, не пропускали ни одного слова, если только, разумеется, не случалось им самим спускать петель. Когда же происходило на сцене что-нибудь очень чувствительное, танты и муттерхены, положат, бывало, свое вязанье на барьер или себе на колени, сложат вместе пальцы, глубоко вздохнут, поднимут глаза к небу, потом поднимут очки на лоб, утрут платком слезы, высморкаются и снова примутся за свою работу.

Однако пора сказать слово и о себе самом.

В 1823 году 1 марта я был выпушен из училища на роли вторых любовников. В общественном быту счастливым любовникам, конечно, многие могут позавидовать, но счастливые любовники в комедиях и драмах – самые несчастные создания: они каждый вечер повторяют свои стереотипные объяснения в любви, тянут беспрерывную канитель и надоедают зрителям до тошноты своими приторными сладостями; а театральные любовники в старину были еще приторнее нынешних. В прежних комедиях авторы, по большей части, выводили двух любовников: один – повеса, негодяй и вертопрах; а другой – высоконравственный, скромный и благовоспитанный молодой человек; первый обыкновенно тешит публику смешными фразами и комическим своим положением, а второй ничего не выжмет из своей роли, кроме скуки, за что и получает в конце пьесы обычную награду и, как счастливый соперник, соединяется со своей возлюбленной. Вот этих-то счастливцев мне и суждено было изображать почти лет десять кряду, пока судьба не вытолкнула меня на другое амплуа, более подходящее к моему веселому характеру, а может быть и способностям.

Глава XII

Грозное 7 ноября 1824 года живо в моей памяти, хотя уже полстолетия прошло с тех пор.

Еще ночью, накануне того злополучного дня, мы слышали спросонок бурное завывание ветра, от сильных порывов которого дрожали рамы в нашей спальне. Но петербургским жителям такая музыка в привычку она с малолетства зачастую нас убаюкивала.

Поутру, в обычный час, собрались мы в зале на молитву и тут, подойдя к окнам, увидели необыкновенное возвышение воды в Екатерининском канале: барки с дровами готовы были вылезть за перила; из подземных труб били на улицу фонтаны. Нас это сначала очень забавляло. С иных прохожих срывало ветром в канаву шляпы и фуражки, и они напрасно хлопотали достать их оттуда, что возбуждало у нас общий смех. Мы еще никак не предполагали, что через несколько часов разыграется такая страшная драма!

Учителя не пришли к нам в классы, и мы не отходили от окошек. Между тем буря ежеминутно усиливалась, и вода мутными волнами хлестала из канавы через край за решетку. Наконец с шумом хлынула вода на улицу, и через несколько минут перед нашими глазами образовалось широкое озеро. Весь наш двор залило водою. Кто-то из моих товарищей посадил в корыто кошку и пустил ее плавать по двору. Молодежь наша всё еще легкомысленно забавлялась, не предчувствуя близкой опасности. Но вскоре мы смекнули, что дело идет не на шутку. На улице мимо наших окон неслись будки часовых, бревна, дрова, разбитые лодки, барки и разный хлам. Кое-где виднелись утопающая лошадь или собака; люди спасались на заборах, на крышах одноэтажных домов. Общее бедствие начало нам представляться в страшных картинах, и тогда лица наших балагуров и смельчаков вытянулись и побледнели. Густые, серые тучи быстро неслись по небу; изредка выглядывало солнце, чтоб осветить всеобщую гибель и разрушение.

Наш домовой священник отец Петр жил тогда в нижнем этаже; к нему побежали некоторые из воспитанников и просили его пойти в церковь и отслужить молебен о прекращении бури. Но он, бедняга, был тогда в страшных попыхах и, совсем растерявшись, махал нам рукой и отвечал:

– После, после; а теперь лучше помогите мне вытаскивать мои пожитки и мебель в верхний этаж!..

И мы начали помогать ему выбираться из его квартиры, на четверть залитой уже водою. Другие воспитанники бросились в кухню, которая тоже находилась внизу, и спасали хлеб и съестные припасы.

Воспитанницы помещались в третьем этаже и беспрестанно высовывались в форточки. Бедная кошка всё еще плавала в корыте и неистово мяукала. Воспитанница Прилуцкая, за которой тогда ухаживал покойный Григорьев, Петр Иванович, со слезами всех упрашивала спасти ее любимую кошку! И Григорьев в угоду своей дульцинее по-рыцарски решился на отважный подвиг. Тогда с двух сторон нашего двора помещались дрова. Он вскочил на них и начал перебегать из стороны в сторону, стараясь ухватить корыто. Но в это самое время вода подмыла дрова, они расплылись и притиснули его. Он очутился посреди двора, по горло окруженный дровами, и хотя отлично плавал, но тут не было ему никакой физической возможности выкарабкаться наверх.

В