Я не только отлично помню все лучшие роли из репертуара Семеновой, но и сам удостоился чести играть вместе с нею.

В 1825 году была переведена с французского трагедия «Габриэль де Вержи». Покойный брат мой играл роль графа Фаэля, мужа Габриэль, а я (по назначению Катерины Семеновны) исполнял роль графа де Куси, возлюбленного Габриэль. Мне в то время было лет девятнадцать, а ей далеко уже за сорок, но она и тогда еще не утратила своей изящной красоты. Вообще, природа наделила ее редкими сценическими средствами: строгий, благородный профиль ее красивого лица напоминал древние камеи; прямой пропорциональный нос с небольшим горбом, каштановые волосы, темно-голубые, даже синеватые глаза, окаймленные длинными ресницами, умеренный рот – всё это вместе обаятельно действовало на каждого при первом взгляде на нее. Контральтовый, гармоничный тембр ее голоса был необыкновенно симпатичен и в сильных патетических сценах глубоко проникал в душу зрителя. В греческих и римских костюмах Семенова бы могла служить скульптору великолепной моделью для воспроизведения личностей Агриппины, Лукреции или Клитемнестры.

Но вот в чем еще важная заслуга нашей русской артистки: знаменитая Рашель играла в трагедиях Расина и Корнеля, звучные и плавные стихи которых и теперь еще цитируют как образец классической версификации; а наша Семенова играла эти самые пьесы в переводах Лобанова, Поморского или, что еще хуже, графа Хвостова. Признаться, надо было много иметь таланта, чтобы, произнося на сцене такие дубоватые вирши, приводить в восторг зрителей своей игрой. Это все равно, если бы теперь, например, заставить гениальную Патти пропеть дикую ораторию абиссинского маэстро…[35]

Приведем для образчика несколько этих неудобовыговариваемых стихов:

Гермиона в трагедии «Андромаха» (пер. графа Хвостова):

Где я? Что делаю? Что делать остается?

Почто сей жар в груди? Почто так сердце рвется?

Я по чертогам сим, скитаючись, бегу…

Люблю иль злобствую – сама знать не могу.

или:

Держа в руке кинжал, в себя вонзила меч!

А вот стихи из трагедии «Ифигения в Авлиде» в переводе Лобанова, который тогда считался лучшим переводчиком:

О змей ужаснейший Мегеры лютых чад,

Чудовище, что к нам извергнул в гневе ад!

И небо не гремит, и зрю ее не мертву,

Но где, несчастная, найти мечтаю жертву?

или, в той же трагедии:

Мой дух трепещет!

То кровь царя богов,

Что гром с Олимпа мещет!

Федра, Клитемнестра, Медея, Семирамида, Камилла (в Горациях), Антигона и Меропа стали вершинами таланта Семеновой.

Вспомнилось сейчас, что одно место в трагедии «Медея» так сильно на меня подействовало, так глубоко врезалось в мою память, что даже по прошествии более чем пятидесяти лет я как теперь вижу ее, слышу звук ее обаятельного голоса. Это было последнее явление в 5-м акте, когда Медея, зарезав своих детей, является в исступлении к Язону. В правой руке она держит окровавленный кинжал, а левой – указывает на него, вперив свирепые глаза в изменника, и говорит ему:

Взгляни… вот кровь моя и кровь твоя дымится!

Этот стих постоянно производил потрясающее действие на зрителей и вызывал гром рукоплесканий.

Здесь мне пришло на память одно грустное происшествие, случившееся с Семеновой в Москве, которую она не раз посещала. В один из таких приездов назначена была, для первого выхода Катерины Семеновны, трагедия «Семирамида». Разумеется, за несколько дней до представления, все билеты были разобраны нарасхват. Но накануне этого спектакля московский актер Кондаков, который исполнял в этой трагедии роль Ассура, сильно захворал. Через силу он кое-как пришел, однако, поутру на репетицию и предупреждал режиссера, чтобы тот на всякий случай принял какие-нибудь меры, потому что он играть, кажется, не в состоянии.

Режиссер бросился с этим неприятным известием к директору. Директором Московского императорского театра был тогда Майков; он немедленно приехал в театр взбешенный и не хотел слышать никаких отговорок: отменить интересный спектакль, которого ждет половина Москвы, он ни за что не соглашался.

Призвали доктора. Театральный эскулап пощупал пульс у больного, прописал ему что-то и заверил, что ничего особенно важного не предвидит и полагает, что к вечеру больной поправится. Майков, со своей стороны, пугнул беднягу и дал ему заметить, что если из-за его ничтожной болезни спектакль не состоится, то за это не поздоровится ему во всю его жизнь; даже грозился отставить его от службы.

Нечего делать! Бедный Кондаков был человек пожилой, семейный, запуганный, скромный по своей природе, хотя и изображал на сцене классических злодеев. Он покорился необходимости: кое-как окончил репетицию, вечером явился в театр, облачился в мишурную хламиду и, как гладиатор, пошел на смертную арену по приказанию начальства.

Первый акт прошел благополучно, но во втором акте, в сцене с Семирамидой, актер должен стать перед нею на колени… Кондаков стал… и упал мертвый к ее ногам! Завесу опустили; публика поднялась. Из-за кулис все бросились к нему! Но… он уже покончил свою жизненную драму!.. Апоплексический удар стал следствием его болезни.

Можно себе представить, какой потрясающий эффект произвела в театре эта роковая катастрофа. Мертвеца отнесли в уборную и совлекли с него мишурное облачение. Тот же эскулап, который поутру не предвидел ничего опасного, пустил ему кровь, но никакие медицинские меры не могли возвратить жизни бедному труженику.

Публика более четверти часа оставалась в недоумении. Наконец пришли возвестить зрителям, что спектакль, по внезапной болезни актера Кондакова, не может быть окончен. Начался, конечно, шум, говор, суматоха: кто требовал назад деньги; кто спрашивал капельдинеров, можно ли оставить билеты до будущего представления «Семирамиды». Нашлись, может быть, и такие господа, которые думали, что покойный был просто пьян. Впрочем, подробные последствия этого злополучного спектакля мне неизвестны.

Но вот какая еще драма разыгралась за кулисами после этой неоконченной трагедии. Товарищи Кондакова, чтобы не испугать его жены и семейства, решились оставить его труп до утра в театре, положили его в уборной на стол, покрыли простыней и зажгли на другом столе лампадку. После «Семирамиды» назначен был дивертисмент, в котором следовало участвовать танцовщику Лобанову. Он давал тогда уроки танцев во многих домах, так и в этот вечер занят был где-то на уроке и, рассчитывая, что представление «Семирамиды» продолжится по крайней мере часа три, не торопился на службу.

Вот часов около десяти отправляется Лобанов спокойно на извозчичьей кляче в театр, но вдруг издали замечает, что вокруг театра