Чрез несколько минут он вернулся в кабинет с покрасневшим лицом и в сильном раздражении.

– Ну поздравь меня, Петруша: меня высылают из Петербурга!

– За что?!

– Не знаю!

– Когда же?

Сию минуту! Мне не дают даже законных двадцати четырех часов! Чихачеву приказал граф Милорадович теперь же вывезти меня за заставу. Он там ждет; я сейчас должен дать ему форменную подписку – не въезжать в обе столицы. – Говоря это, он сел к письменному столу. – Прощай, – сказал он затем, поцеловав меня, – кланяйся брату и всем своим.

Я вышел из кабинета, увидал Чихачева и опрометью бросился домой с этим печальным известием. (Мы жили тогда с Катениным на одной улице.) Брата моего не было дома, а отец и мать мои были изумлены этим неожиданным происшествием. Через час карета Катенина, запряженная в четверню, промчалась мимо нашего дома; он высунулся из окошка и поклонился нам, а позади него скакал Чихачев на своей паре. В то время это происшествие не только нас, но всех лиц, знавших Катенина, сильно поразило.

Все удивлялись строгости наказания за такой далеко не важный поступок отставному гвардейскому полковнику, храброму и заслуженному офицеру, пользовавшемуся благосклонностью императора как исправный служака и талантливый писатель. Впоследствии я слышал от некоторых моих знакомых, что его подозревали в принадлежности к какому-то тайному обществу, что многие были уже на замечании у правительства и Александр I, не желая привлекать к делу внимания и явно наказывать либералов, дал петербургскому и московскому генерал-губернаторам секретное предписание следить за ними и при случае, придравшись к этим господам, высылать их немедленно из столицы. Так случилось и с Катениным[30].

По высылке из Петербурга Павел Александрович остановился в одном из трактиров на Петергофской дороге, известном под названием «Красный Кабачок», – устроить свои дела и распорядиться домашним хозяйством: надобно было сдать городскую квартиру, продать экипажи, лошадей, перевезти имущество, мебель и огромную библиотеку в родовое имение, куда он должен был переселиться. (Его деревня и село с барским домом находились в Костромской губернии, недалеко от Чухломы.) Все эти комиссии принял на себя наш отец; мало этого, он, желая чем-нибудь отблагодарить учителя своего сына, вызвался сопровождать Катенина в его деревню и разделить с ним на первое время скучное его одиночество и изгнание из столицы. Жертва была немаловажная, ибо отец мой в первый раз в жизни решился оставить жену и свое многочисленное семейство: до тех пор он положительно никуда не выезжал из Петербурга.

Мы с братьями и отцом, а также многие полковые товарищи Катенина, друзья и знакомые несколько раз навешали его в «Красном Кабачке». Наконец был назначен день отъезда – тяжело же было нашей матушке и нам расставаться с отцом нашим!..

В «Красном Кабачке» был заказан прощальный обед; нас собралось человек двадцать, в числе которых были Андрей Андреевич Жандр, Николай Иванович Бахтин и много преображенских офицеров: Хвощинский, Хрунцов, Яков Волховской и двоюродный брат Павла Александровича Александр Андреевич Катенин, который тогда еще был прапорщиком.

После обеда усадили мы горемычных наших путешественников в дорожный возок, пожелали им счастливого пути и грустные воротились домой. С этого времени брат мой остался без учителя и должен был все свои новые роли приготовлять уже сам. Помня уроки своего наставника, он продолжал неусыпно работать и с каждою новою ролью всё более и более приобретал расположение публики.

Чтобы не наскучить моим почтенным читателям рассказами в минорном тоне, я перейду в мажорный.

Глава IX

Кому из нас в детстве своем не доводилось читать в учебных книжках наивно-трогательного анекдота о необыкновенной собаке кавалера Обри Мондидье? Из этого анекдота или исторического происшествия французский борзописец Жильбер Пиксерекур состряпал в 1819 году театральную пьеску которая, в переводе была играна немецкими актерами в Петербурге под названием «Собака Обри» (историческая мелодрама в 3-х действиях), где, разумеется, главное действующее лицо была четвероногая артистка, как уже видно и по заглавию пьесы. Эта мелодрама имела на немецкой сцене большой успех. Актер Толченов попросил тогдашнего переводчика Шеллера перевести эту пьесу для своего бенефиса[31]. Какой-то петербургский немец выучил своего белого пуделя для этой роли и получал за него поспектакльную плату, которой никто из двуногих артистов тогда еще не получал. Немец был, конечно, очень доволен гонорарами за своего воспитанника с обоих театров.

Двадцать шестого апреля 1820 года был назначен бенефис Толченова. В конце афиши, по настоянию собачьего антрепренера, было напечатано: «Дабы рукоплескания не устрашили сию собаку просят почтеннейшую публику не аплодировать при ее появлении».

Толченов, чтобы приучить к себе пуделя, с которым у него в третьем действии была эффектная сцена, упросил немца взять его к себе на квартиру (чуть ли даже и немец вместе с собакой не переселился к нему).

Репетиции делались при полном освещении, и всё шло как следует: собака играла свою роль так же хорошо на русской, как и на немецкой сцене. Одно только последнее явление третьего действия, где собака, узнав чутьем убийцу своего господина, бросается на него с лаем и хочет его искусать, – не ладилось.

На немецкой сцене роль убийцы играл известный в то время трагик Вильде и ловко отбивался от разъяренного пса, что производило большой эффект. Но наш Павел Иванович Толченов был очень неловок и неповоротлив и никак не умел приноровиться к собаке. Зычный ли его голос, напоминающий иногда собачий лай, или русская речь, к которой еще не привыкла немецкая собака, только дело никак не шло. Толченов лез из кожи, а пудель на него не бросался; тявкнет раза два да и успокоится, завертит хвостом и побежит назад – и преступление остается безнаказанным!

Как тут быть? Сцены этой нельзя было исключить, потому что на ней основана развязка мелодрамы; и потом, такое исключение было бы оскорбительно для самолюбия русского артиста: как же он, по своей неловкости, не может подстроиться под собаку и должен уступить немцу. Раз двадцать пробовали эту роковую сцену, но дело решительно не ладилось. Наш Павел Иванович раскраснелся, как вареный рак, и сам измучился, как собака, а результат был один и тот же.

Как тут быть? Сцены этой нельзя было исключить, потому что на ней основана развязка мелодрамы; и потом, такое исключение было бы оскорбительно для самолюбия русского артиста, что он, по своей неловкости, не может подделаться под собаку и должен уступить немцу. Раз двадцать пробовали эту роковую сцену, но дело решительно не ладилось. Наш