черноволосому парню, и сказал ему вполголоса: «Ну брат Васюха, насмотрелся я на дебютантов-то, перевидал их на своем веку… Вот помяни мое слово, что этот молодец далеко пойдет и будет важный ахтер. После Алексея Семеновича (Яковлева) мне не доводилось встречать здесь такого лихача!» Парень, к которому относились эти слова, был Василий Жуков, впоследствии известный табачный фабрикант, миллионер, купец 1-й гильдии, коммерции советник, с. – петербургский городской голова и проч., и проч., который тогда служил плотником в Большом театре. К чести Василия Григорьевича Жукова надо сказать, что он не только не скрывает прежнего своего звания и горемычной бедности, но, как человек правдивый и чуждый тщеславной гордости, зачастую вспоминает о ней в кругу своих гостей, и, вероятно, многим из его знакомых доводилось слышать от него самого о рассказанном мною закулисном анекдоте. Старик Фролов в одном Василии (моем брате) угадал будущего знаменитого артиста по первому его дебюту; но какой прозорливый мудрец мог бы тогда предвидеть, глядя на другого Василия, Васюху Жукова, что он сделает себе такую блестящую карьеру!

По окончании спектакля я отпросился из школы домой ради нашего семейного праздника. Из театра к нам собралось несколько наших коротких знакомых поздравить брата с успехом. Первый почетный гость был, разумеется, Катенин; с ним пришел также его двоюродный брат, Александр Андреевич Катенин, товарищ моего брата по гимназии, бывший тогда еще юнкером Преображенского полка. Но так как юнкерам в то время не дозволялось ходить в театр, он, переодевшись в статское платье, забрался куда-то в верхнюю галерею. Не мог не быть также в нашем семейном кругу и наш неизменный друг князь Сумбатов; он только молча потирал руки и добродушно улыбался.

Весело и шумно сели мы за ужин, выпили за здоровье учителя и ученика, которому, конечно, желали дальнейших успехов. Майская ночь в Петербурге и так коротка; но для нас она промелькнула вовсе незаметно. Давно уже взошло солнце, а никто из нас и не думал о сне. Мы не могли еще наговориться, нарадоваться, припоминая, в каких именно местах были рукоплескания и где кричали «браво!»; все шумели, перебивали друг друга, но надо же было наконец дать отдохнуть дебютанту, измученному потрясениями прошлого дня, надо было дать покой отцу и матери, которые, вероятно, не менее него были утомлены вчерашними хлопотами, мучительным ожиданием рокового спектакля и, наконец, избытком радости.

Смолкнувший на время уличный шум возобновился, по мостовой начали снова дребезжать экипажи, послышался людской говор, крики мясников, разносчиков и зеленщиков с их обычными «вот салат, шпинат, петрушка, огурцы зелены!» и проч. Поэтические восторги должны были уступить жизненной прозе, и одушевленная беседа и разговоры о будущих лаврах Мельпомены были заглушены профанами-зеленщиками.

На следующее утро театральный люд собрался, по обыкновению, на репетицию. Составились отдельные кружки актеров, актрис, танцоров и т. д. Разумеется, о чем же им было говорить, как не о вчерашнем спектакле? Дебют новичка – дело не ежедневное: он всегда служит предметом толков, суждений и споров.

Бóльшая часть закулисных судей хвалили дебютанта; но тут, конечно, не могло обойтись без оппозиции; эту оппозицию составляли некоторые из учеников князя Шаховского, во главе которых находился актер Брянский. Он имел некоторый авторитет между своими товарищами, во-первых, как человек, учившийся кое-чему, а во-вторых, он поступил на сцену из чиновников и вообще слыл за образованного и умного малого. Брянский, как и следовало ожидать, остался недоволен моим братом… Дело понятное: такой дебютант был для него не свой брат. По смерти Яковлева Брянский занял решительно все его роли и сделался первым трагическим актером; так мудрено же ему было равнодушно отнестись к будущему своему сопернику.

Брянский и товарищ его по оружию, Борецкий (тоже ученик князя Шаховского), были главными антагонистами вчерашнего дебютанта. Оба они не скупились на насмешки и по косточкам разбирали новичка. Небольшой кружок около них состоял из хора, который они налаживали на свой лад. Хор этот состоял тоже из учеников Шаховского.

На меня, как на мальчишку, они, разумеется, не обращали никакого внимания, и вот некоторая часть разговоров, которую мне тогда довелось случайно услышать:

– Ну, что ты скажешь о вчерашнем долговязом крикуне? – спросил один другого.

– Что ж? Ничего… молодец… Чай, 11 вершков будет. Настоящий преображенец 1-го батальона, еще с правого фланга… Его хоть в тамбурмажоры: он года через два, пожалуй, и Лычкина[27] перерастет.

Кто-то из толпы, желая, конечно, польстить Брянскому, заметил, что Давиду нечего бояться Голиафа.

– Да кто его боится? – возразил Борецкий. – По первому дебюту судить нечего; известно, что вчера преображенцы не положили охулки на руки[28]: думаю, все охрипли, сегодня на ученье и командовать не могут!.

Этой остротой он, вероятно, хотел намекнуть на то, что Катенин, по его мнению, подсадил вчера своих однополчан, чтобы, поддержать ученика.

– Ну да и публика наша хороша! – заметил кто-то. – Ей, лишь бы только было новое лицо, она всему обрадуется… Никто и шикнуть не думал!

– Уж не говори! – прибавил другой. – Я вчера в этой трагедии от души посмеялся; всё думал: кто кого перекричит? Дебютант публику, или публика дебютанта?

– Ничего, брат, молодо-зелено: прокричится еще, надорвется. А как спадет с голосу, так спадет и спесь. Видали мы этаких! Лучше бы Катенин поберег ученика для своего батальона: там он был бы на своем месте… Или хоть бы выпустил его дебютировать в «Илье-богатыре»: вот эта роль как раз ему по плечу!

Еще несколько подобных шуточек было отпущено на счет учителя и ученика, и все они сопровождались громким хохотом окружающей толпы. Я не сомневался, что и этот хор и его корифеи были настроены по камертону князя Шаховского и, может быть, даже все эти остроты были буквальным повторением его разговоров.

Грустно мне было всё это слышать; я ушел за кулисы и старался не показываться противникам моего брата. Обо всем слышанном мною я, разумеется, не сказал никому из моих домашних. Впрочем, брат знал и прежде, что Шаховской со своей партией явно не благоволит ему и не ожидал себе никакого снисхождения.

В начале 20-х годов наша петербургская пресса была весьма ограничена: тогда издавалось всего две-три газеты и не более трех журналов – «Сын Отечества», «Северный Архив» и «Благонамеренный». В двух или трех газетах отозвались о дебюте моего брата с похвалою, но вскоре появилась так называемая «ругательная статья» в «Сыне Отечества»; статья была подписана Александром Бестужевым, впоследствии известным писателем под псевдонимом Марлинский, который был давнишний противник Катенина и принадлежал к партии Шаховского. На эту статью напечатал антикритику Андрей Андреевич Жандр, и завязалась продолжительная полемика.