Шрифт:
Закладка:
Кто бы мог поверить, что большая часть певцов и примадонн того времени не знали почти вовсе музыки и только благодаря неусыпному, тяжкому труду Кавоса пели (по слуху) в операх Моцарта, Паизиелло, Чимарозы, Спонтини, Керубини, Мегюля и других первоклассных маэстро. Чего ему стоило с каждым отдельно выдалбливать его партию, налаживать ежедневно то как канарейку, то как снегиря и потом согласовать их вместе в дуэтах, трио, квартетах, квинтетах и, наконец, в финалах! Непостижимый труд, дивное терпение, просто геркулесовский подвиг! Зато всё время дня, чуть ли не иногда до глубокой ночи он посвящал своим ученикам и службе.
Кавос был человек необыкновенно доброй и сострадательной души, готовый на всякую услугу. Впоследствии, когда он сделался директором оперных оркестров, беднейшие музыканты находили в нем своего покровителя и отца: он всегда не только радушно ходатайствовал за них у начальства, но зачастую помогал им своими деньгами. Этот итальянец по бескорыстию своему был просто выродок из среды своих единоземцев. Чтобы дать понятие, до какой степени Кавос был далек от интриг и зависти, столь обыкновенных в закулисном мире, я напомню только о его деятельном участии при постановке «Жизни за царя» Глинки. Несмотря на то, что Кавос сам написал оперу на тот же сюжет под названием «Иван Сусанин», он усердно принялся разучивать оперу своего соперника и хлопотал о ней как о своей собственной. Сам Глинка печатно сознался в этом в своих «Записках».
Осенью 1819 года у нас в школе произошли некоторые перемены: к нам определили двух-трех новых учителей. В числе их был профессор русской словесности Северин, преподававший нам риторику и отечественную литературу. Я был у него одним из первых учеников. Он заставлял нас писать небольшие сочинения, и я за них часто удостаивался его особенных похвал. Мне также чрезвычайно нравился класс фехтования. Учителем у нас был Кальвиль, служивший фехтмейстером при театре. Впоследствии он учил весь гвардейский корпус и дослужился до майорского чина. В то время почти ни мелодрама, ни опера, ни балет не обходились без военных эволюций, и я был в числе самых отчаянных бойцов. Редкое театральное сражение обходилось без кровопролития, и всевозможные царапины и рубцы на лице и руках служили знаками нашего удальства и усердия к службе.
К этому периоду времени я должен отнести свою первую любовишку. Совместное жительство мальчиков с девочками, разумеется, не могло не подавать повода к нежным увлечениям. Кто молод не бывал! Многие из моих товарищей, избрав себе предмет страсти, хаживали, бывало, в майский вечер под окошком, подымая глаза к небу или вернее, на окна 3-го этажа, откуда бросали на них благосклонные взгляды нежные подруги их сердец. В темные же осенние вечера иной влюбленный Линдор бренчал у открытого окна на унылой гитаре, купленной в табачной лавке, и на эти сигнальные аккорды являлась у своего окна миловидная Розина с белым платочком на голове, который имел двоякое значение: во-первых, чтобы не дуло в уши, а во-вторых, чтобы Линдору легче было разглядеть впотьмах свою Розину. Часто жестокая дуэнья в виде надзирательницы прогоняла Розину и с шумом запирала окно; а альгвазил[24] в образе дежурного гувернера отгонял бедного Линдора.
В то время курительный табак начинал входить в общее употребление. У нас в школе также появились трубки, и часто влюбленный юноша, подобно мусульманину, с чубуком в зубах и красной феской на голове, сидя у окна, вместе со вздохами пускал густые клубы дыму. Те и другие неслись к заветному окну из которого выглядывала затворница-одалиска. Они не нуждались в «селяме», то есть языке цветов, а объяснялись балетными пантомимами: ни малейший взгляд, ни единый жест не ускользали неприметно.
Был у нас один взрослый воспитанник, Ефремов, готовившийся уже к выпуску из училища. Он для своих любовных проделок приспособил странную манеру. Сидеть у окна без дела неловко – и Ефремов, чтобы отвлечь внимание любопытных, стоя у окна, обыкновенно чистил на колодке свои высокие сапоги. Предмет его страсти садился у своего окна с шитьем в руках, задумчиво поглядывая на влюбленного шута. Ее нежные взгляды, как в черном зеркале, отражались в голенищах ее любезного, руки которого были запачканы ваксой, но всё же любовь оставалась чиста! По выходе из школы Ефремов предложил своей даме руку и сердце и сочетался с нею законным браком.
Иная влюбленная пара садилась у окна с книжками в руках: перевернется листок в верхнем окошке, перевернется и в нижнем; она закроет книгу и он закроет свою… Между ними велся книжный разговор, но тут была своя грамота.
Пришла пора и моей первой любви.
Мудрено было не увлечься 16-летнему мальчику примерами старших. На гитаре я не играл, табаку еще не курил, сапог не чистил; но на окошко 3-го этажа стал также умильно поглядывать.
Но вы, живые впечатленья,
Первоначальная любовь,
Небесный пламень упоенья,
Не прилетаете вы вновь!
– сказал Пушкин и отчасти был прав. Первая любовь бывает всегда вспышкою юного сердца, порывом души, жаждущей нежного чувства. Всё это холостой заряд, без всяких последствий; это дебюты, в большинстве случаев неудачные… Но зато как сладостны эти впечатления первоначальной любви! Каким нежным, наивным чувством тогда бывает полно молодое сердце… (А наивность, замечу в скобках, есть грация глупости!)
Да, и я, глядя тогда на одно из окон 3-го этажа, уносился на седьмое небо; читая «Кавказского пленника», я воображал себя на его месте, а она представлялась мне страстною черкешенкою. Я выучил эту прелестную поэму наизусть: любовь без поэзии немыслима! Я был счастлив, мне отвечали взаимностью… отвечали не словами, не пантомимою; нет! у нас был особый язык – глазами: недаром же и говорится, что любовь начинается с глаз.
Но это была любовь – ультраплатоническая. Кто бы поверил в нынешнее реальное время, что я, любя ее более полутора лет, живя в одном доме, встречаясь ежедневно, не сказал с нею ни слова, не смел подойти ближе пяти шагов? Да и к чему было говорить? Слова казались мне тогда слишком ничтожными: они не высказали бы моих чувств; а она… она так отлично умела говорить глазами! Бывало,
