стоя за кулисами, где-нибудь в темном уголку, я взорами следил за нею, и она, в этой кордебалетной толпе, отыщет меня, взглянет долгим, пронзительным взглядом, и я счастлив – до новой встречи! Во время обеда я садился так, чтобы мне можно было ее видеть; даже в церкви глаза наши часто встречались.

Бывали между нами и размолвки: то она сердилась, что я долго не подходил к окну, у которого она меня ожидала; то мне покажется, что она кокетничает с другим. В последнем случае у меня на лице изображались грусть и ревность, но одного ее ласкового взгляда было достаточно, чтобы оно прояснилось! Эта немая любовь способствовала, может быть, развитию нашей мимики.

Мне никогда не приходилось танцевать с нею: она, как солистка, танцевала на первом плане, я же в качестве фигуранта был первым «от воды» то есть, говоря не закулисным языком, танцевал на заднем плане, у декорации, изображающей море. Но что значат моря и пространства для истинной любви? Она уничтожает всевозможные расстояния.

Пора, однако же, для полной моей исповеди сказать, кто такая была эта она. Она была воспитанница, Надежда Аполлоновна Азаревичева, побочная дочь директора А.А.Майкова и одной старой фигурантки, бывшей уже на пенсии. Старшая ее сестра Марья окончила училище в одно время со мною.

Наружность моей Лауры действительно была прекрасна, несмотря на рыженькие волоса, миниатюрный рост и довольно неправильные черты лица. Ее карие глазки были полны огня, жизни и необыкновенно выразительны: их огненный блеск способен был, как телячью печенку, испепелить мое юное, неопытное сердце.

В это же самое время брат мой Василий был влюблен в другую воспитанницу по фамилии Эрикова. Эта девица была необычайно малого роста. Если моя любовь была нема, то любовь брата была слепа, так как избранница его сердца не отличалась ни умом, ни красотой, ни дарованием. По выпуске из школы она поступила в хористки и затерялась в толпе бездарностей. Школьные мои товарищи подсмеивались над этим неудачным выбором и, видя брата и Эрикову за кулисами, называли их Кириком и Иулиттой[25].

Брат был огромного роста: разговаривая с любимой, он вынужден был сгибаться в три погибели… Но как быть: Геркулес прял у ног Омфалы, Самсон дал себя остричь Далиле! Крайности сходятся. Брат более году вздыхал по ней. И его любовь, как и моя, была пустоцветом, фальшфейером!

Приятно под старость вспомнить и детские шалости, и юношеские проделки! Лет через пять, когда моя обманчивая Надежда была уже невестою другого, мы с нею простодушно смеялись над нашей безмолвной юношеской любовью. И это немаловажная отрада, когда ни слезы, ни угрызения совести не мучат нас при воспоминании об увлечениях молодости.

Глава VII

Дальнейший мой рассказ о Театральном училище и моем житье-бытье, едва ли кому-нибудь интересен, и потому перехожу к первому дебюту старшего моего брата Василия.

Он явился в первый раз на сцену 3 мая 1820 года в Большом театре, в бенефис нашего отца в роли Фингала (в знаменитой трагедии Озерова). Помню я, как в этот вечер, за час до начала спектакля, вся наша семья собралась в маленькой уборной, окно которой выходило на сторону, где находился тогда комиссариат. Матушка наша сама одевала брата, прилаживала ему костюм[26], причесывала, белила и румянила нашего дебютанта; на ней же самой лица не было: этот час решал судьбу ее сына. Тут пришел и Катенин осмотреть своего ученика, туалет которого был почти окончен. Храбрый капитан тоже побаивался, хотя и старался ободрить робкого юношу.

Наконец пришел и отец наш, спросить, готов ли брат и можно ли начинать. Матушка со слезами на глазах дрожащим голосом отвечала «можно» и, перекрестив сына, поцеловала его.

Через несколько минут раздалась громкая увертюра Козловского, и невольная дрожь пробежала по жилам дебютанта и его родных. Брат в полном вооружении вышел из уборной, и мы все со страхом и трепетом пошли за ним.

Театр, несмотря на прекрасную майскую погоду был полон сверху донизу. Всё наше семейство осталось за кулисами, никто из нас не имел бодрости пойти смотреть представление из зрительской залы, а бедная матушка наша со страха убежала за самую заднюю декорацию. Вот наконец Старн прочел монолог, предшествовавший появлению Фингала:

Но плески в воздухе народа раздались;

Конечно, к сим местам царь шествует Морвена…

Еще минута – и Фингал является на сцену. Единодушный гром рукоплесканий в тот же миг раздался в воздухе, и дебютант, а за ним и мы вздохнули свободнее. Он, по принятому обычаю, преклонил голову перед снисходительными зрителями, и новые продолжительные аплодисменты вторично его приветствовали. Наконец всё умолкло, и Василий начал свой монолог. Голос его дрожал, слышно было, что он еще не может с ним совладать, не может осилить свою робость, но когда он произнес последние стихи первого монолога, громкие рукоплескания были уже не знаком ободрения дебютанту, но наградой и одобрением.

Первый акт прошел с успехом, и мы вполовину были успокоены. Но в первом акте одна только декламация; второй акт этой трагедии самый трудный: он требует и душевного жара, и сильного чувства, а вместе с тем и сценических движений. Новые мучительные ожидания, новые опасения! Второй акт произвел эффект больше первого; во многих местах роли публика не давала брату кончить его речи, и взрывы аплодисментов, и крики «браво!» были лестной наградой счастливому дебютанту. По окончании трагедии, разумеется, его вызвали несколько раз, и дебют брата моего, по справедливости должен быть внесен в театральную хронику как один из самых удачных на русской сцене.

Само собою разумеется, что брат мой не мог быть без погрешностей и недостатков: первые роли в трагедиях требуют столько важных условий, что мудрено их удовлетворить начинающему актеру, 18-летнему юноше. Кроме чувств, душевного жара, ясного произношения, правильной дикции, мимика и пластика составляют необходимую принадлежность трагика. Хотя рост моего брата был высок не по годам, но вся фигура его тогда еще не сложилась; ни орган его, ни физические силы не могли быть в полном развитии. В нем заметен был также недостаток сценической ловкости, которая, конечно, приобретается только опытностью. Но при всем том большая часть данных говорила в его пользу, и по первому дебюту можно было тогда судить о будущих его успехах.

В 3-м акте я смотрел из первой кулисы. Подле меня стоял старший театральный плотник Ананий Фролов, который уже сорок лет служил в этой должности. Он оборотился к другому плотнику, низенькому,