тайны, конечно, не могли тогда понять, какая причина была их тревоги. Наконец Якубович разразился бранью. Дело было в том, что дежурный генерал прислал к нему запрос: почему он так долго остается в Петербурге и не возвращается на Кавказ? Вероятно, срок его отпуска уже окончился.

Якубович скомкал бумагу и бросил ее на окошко.

– Чего еще им нужно от меня?! – вскричал он. – Разве они не знают, зачем я проживаю в Петербурге? Разве на лбу моем не напечатана кровавая причина?

При этих словах он сорвал повязку со своего лба, на котором широкий пластырь прикрывал разбитый череп.

– Я могу им представить свидетельство от Арендта; он мне здесь два раза делал трепанацию. Что же еще им надобно? Ведь я для царской же службы подставлял этот лоб!..

Александр Бестужев сострил что-то по этому случаю; все расхохотались, и беседа пошла по-прежнему шумно и весело, как ни в чем не бывало. После обеда мы сели на диван и закурили трубки, а некоторые из гостей в другой комнате составили отдельные кружки и тихо начали разговаривать между собою.

После 14 декабря нам сделалось всё ясно: тут мы поняли, какое важное значение имела эта бумага, присланная из Главного штаба, а тогда мы, конечно, ничего не могли заподозрить.

В конце ноября было получено известие о кончине императора Александра Павловича. Это неожиданное событие всех сильно поразило. Все почти непритворно о нем плакали; появились гипсовые его бюсты, портреты с печальными эмблематическими изображениями; траурные кольца с надписью «Наш ангел на небесах». Всё это покупалось тогда нарасхват.

Прошли смутные, тяжелые две недели междуцарствия, в продолжение которых успели налитографировать портрет Константина Павловича с подписью «Император Всероссийский».

Приближалось грозное 14 декабря…

В народе распространялись тревожные слухи о том, что общественное мнение сильно разделено относительно преемника престола. На рынках и в мелочных лавках, куда стекаются из низших слоев народонаселения разные городские сплетни и нелепые толки, много было зловещих рассказов. Так и наша прислуга слышала где-то 13 декабря, что завтра-де назначена войскам присяга и некоторые полки не хотят присягать новому императору Николаю Павловичу. Разумеется, мы этому ничему не верили и запретили прислуге повторять такие нелепости.

Наступило утро рокового дня; казалось, всё идет обычным своим порядком: на улицах ничего особенного не было заметно. В этот день был именинник наш директор, Аполлон Александрович Майков, который хотел справлять свои именины у дочерей своих, Азаревичевых, живших с матерью на казенной квартире в доме Голлидея, во 2-м этаже (в том самом доме, где жили и мы). Над ними была тогда квартира танцовщицы Катерины Телешовой, которую генерал-губернатор, граф Милорадович, довольно часто посещал.

Где-то к половине одиннадцатого графская карета четверней подъехала к крыльцу со двора, и граф, в полной парадной форме, в голубой ленте, вышел из нее и пошел, по обыкновению, прежде наверх к Телешовой, а потом обещал зайти на пирог к имениннику.

Видя генерал-губернатора в то утро совершенно спокойным, мы тоже начали успокаиваться и были почти уверены, что нелепые вчерашние слухи не имели никакого основания, иначе как бы мог в такой важный день и час губернатор столицы быть в гостях у частного лица? Неужели бы эти зловещие городские слухи не дошли до него?

Но не прошло и четверти часа по приезде графа, как во двор наш прискакал во весь карьер казак. Соскочив с лошади, он побежал наверх, в квартиру Телешовой, и через несколько минут карета подъехала к подъезду и граф быстро сбежал с лестницы, бросился в карету, дверцы которой едва успел захлопнуть его лакей, и карета тотчас же умчалась.

Мы побежали смотреть в окна, выходившие на Офицерскую улицу, и тут увидели батальон Гвардейского экипажа, который шел в беспорядке, скорым шагом, с барабанным боем и распущенным знаменем; Батальоном предводительствовал знакомый нам капитан Балкашин. Уличные мальчишки окружали солдат и кричали «ура!».

Быстрый отъезд графа и эта последняя картина обещали мало доброго. Мы с братом начали собираться со двора, чтобы узнать, в чем дело. Но матушка наша взяла с нас слово, чтобы мы далеко не ходили, чтобы не совались в толпу и были осторожнее. Мы пошли по Большой Морской и тут встретили Сосницкого, который отправился вместе с нами. Мимоходом втроем завернули мы к Якубовичу, чтоб от него, как от военного человека, что-нибудь узнать обо всей этой сумятице. У него на столе стоял завтрак, но сам он был явно что-то не в себе, в каком-то тревожном состоянии.

Якубович поздоровался с нами и сказал:

– Закусите, господа да пойдемте вместе на Сенатскую площадь; сегодня присяга, посмотрим, что там делается…

Но нам не шел кусок в горло, и мы отказались от завтрака. Якубович велел подать себе шинель, и мы все вышли на улицу. С Гороховой шла значительная часть Московского полка, также с барабанным боем и распущенными знаменами. Густая толпа разного сброду и особенно пропасть мальчишек окружали солдат и горланили: «ура!»

Якубович пожал руку моему брату и побежал вперед, вскоре мы потеряли его из виду; а поворотив за угол на Морскую, мы увидели Якубовича уже без шинели, с обнаженной саблей, впереди полка: он сильно кричал и махал своею саблею. Мы взялись с братом за руки, чтоб толпа не оттерла нас друг от друга, и пришли на Дворцовую площадь. И там увидели нового императора в полной парадной форме перед батальоном Преображенского полка. Он был бледен, но на лице его не было заметно ни малейшей робости; он торопливо отдавал какие-то приказания своим адъютантам и окружавшим его генералам.

Всё виденное нами до сих пор была только шумная увертюра перед той кровавой драмой, которая через час должна была разыграться на Сенатской площади. Со всех улиц густые толпы людей – всякого звания и возраста – стекались к дворцу и к Сенату. Там скакала кавалерия; тут бежала пехота; дальше сверкали артиллерийские орудия. Вся эта обстановка предвещала близкую грозу и потому мы с братом решили лучше подобру-поздорову убраться восвояси.

Хотя брат мой и разыгрывал героев во многих народных трагедиях и площадных мелодрамах, но представление на Сенатской площади было нам обоим не по вкусу, и мы должны были оставить свое неуместное любопытство, за которое могли дорого поплатиться, потому что пуля-дура не разбирает ни правого, ни виноватого.

На обратном пути мы увидели карету графа Милорадовича без кучера и форейтора; посторонние люди вели лошадей под уздцы. Тут нам сказали, что в кучера и форейтора народ бросал на площади поленьями и избил их бог знает за что.

Мы