что в трагедии все аппликации, имеющие отношения к настоящему событию, вызывали гром рукоплесканий и крики «ура!». Дивертисмент также произвел огромный эффект. Петербург ликовал и веселился на славу и был блистательно иллюминован в продолжение трех дней. Тридцать первого августа в Таврическом дворце дан был маскарад для первых шести классов и купечества; в иллюминованный же сад, где играли несколько оркестров полковой музыки, был открыт вход для всех сословий. Второго сентября купеческое общество давало маскарад в доме графа Безбородко на Почтамтской улице.

Наступила осень, обычная пора бенефисов, и театральная администрация оказалась в большом затруднении: она не могла удовлетворить всех претендентов, не получивших своевременно, по случаю продолжительного траура, следующих им бенефисов, а потому и предложила им бросить между собою жребий. Кому судьба поблагоприятствовала, те получили свои бенефисы в зимний сезон, а остальным пришлось их брать в летнюю пору.

Глава XVI

При всем желании соблюсти хронологический порядок я в моих воспоминаниях невольно делаю «шаг вперед, да два назад»…

В 1825 году, в начале июля, приехал в Петербург в первый раз покойный Михаил Семенович Щепкин и с первых своих дебютов имел большой успех, несмотря на летнее время, весьма невыгодное для дебютантов, и на соперничество нашего петербургского комика Боброва, о котором я уже упоминал в прежних главах.

Хотя оба этих артиста и занимали одинаковое амплуа, но между ними было различие во многом. Бобров наивной, комической своей личностью, толстой, неуклюжей фигурой и своеобразной, безыскусной речью был олицетворенная простота и добродушие. Он, казалось, никогда не имел намерения смешить публику, а просто, слушая его простую речь и смотря на него, невозможно было удержаться от смеха. (Этим бессознательным комизмом во многом походил на него наш покойный Мартынов.) Мольеровский «Мещанин во дворянстве», Скотинин в «Недоросле», «Бригадир» Фонвизина и во многих других пьесах позднейшего репертуара нельзя было, казалось, представить себе личности, более подходящей к этим ролям.

Щепкин, напротив, благообразный, кругленький старичок, живой, веселый, поворотливый, иногда плутоватый, всегда симпатично действовал на зрителей. К этому надо прибавить, что при огромном его комическом таланте он был с избытком наделен драматическим элементом. Он был умнее Боброва, серьезнее относился к своему искусству и, тщательно обдумывая свои роли, все их детали до мелочной подробности передавал с безукоризненной тонкостью и искусством. Еще одно важное преимущество имел Щепкин перед своим петербургским соперником в том, что репертуар его был разнообразнее: он играл в водевилях и мастерски передавал куплеты; а в ту пору водевили князя Шаховского, Писарева и Хмельницкого начинали уже приобретать себе право гражданства на русской сцене.

Как жаль, что этим комикам не пришлось ни разу сойтись в одной пьесе; любопытно было бы полюбоваться на их благородное соревнование.

Другие петербургские комики того времени, конечно, никак не могли идти в сравнение со знаменитым московским артистом. Хотя актер Величкин, тогдашний любимец райка, и занимал роли Щепкина в комедиях и водевилях, но расстояние между ними было в несколько раз более расстояния между партером и райком.

Когда в нашем закулисном мире уже сделалось известным, что Щепкин собирается в Петербург, актер Боченков (один из посредственных комиков) как-то раз на репетиции подошел к Величкину который сидел повесив нос, и сказал ему:

– Плохо нам приходится с тобой, Миша. В Москве дрова рубят, а к нам щепки летят! Ну не горюй, нас с тобой гостинодворцы не выдадут!

– Это мы еще посмотрим! – отвечал ему язвительно Величкин.

Недаром же другая пословица говорит: «славны бубны за горами»[40].

Щепкин дебютировал 2 июля в Малом театре в комедии «Чванство Транжирина», соч. князя Шаховского, и в водевиле «Секретарь и повар»; на другой день он играл Арнольфа в «Школе женщин» Мольера, и с каждой новой ролью успех его возрастал.

В последующие поездки Щепкина в Петербург репертуар его значительно увеличился, и петербургская публика всегда была рада дорогому гостю. Лучшего исполнителя комедий Мольера мне, в продолжение моей долголетней службы, не случалось видеть на нашей сцене. В роли Фамусова он был неподражаем и умер, не оставив после себя достойного преемника ни в Петербурге, ни в Москве.

Несколько выше, упоминая о нашем русском водевиле двадцатых годов, я сказал, что водевиль начал тогда приобретать права гражданства на русской сцене, но, увы! недолго он пользовался этим правом.

В настоящее время, когда этот род сценических произведений измельчал и почти окончательно утратил свой игривый, веселый характер или, лучше сказать, не дожив веку, состарился, мне бы хотелось в защиту его высказать несколько личных мнений, которые, может быть, несколько пояснят причины его упадка в наше время. Во всяком случае, относиться к водевилю с презрением не следует уже потому, что в былое время он играл значительную роль в развитии таланта таких прекрасных артистов, какими были Щепкин, Дюр, Мартынов, Репина, Надежда Самойлова и другие.

Следующий отрывок из моих воспоминаний был написан лет двадцать пять назад, а потому, может быть, иным читателям он покажется теперь подогретым ужином, но авось другие будут снисходительны к старому отставному водевилисту.

Нечто о водевилях вообще и о русском в особенности

Тут речь зашла про водевиль.

Да! водевиль есть вещь, а прочее всё гиль!

Я выбрал эпиграфом известное изречение Репетилова не потому, чтоб был с ним согласен, но полагаю, со своей стороны, что водевиль, хотя и не важная вещь, однако ж и гилью ему быть не следует. В настоящее время русскому водевилю пришлось терпеть горе, только не от ума, а, как говорится, напротив того. Во всех почти журналах и газетах, где речь зайдет про водевиль, «град колкостей и шуток тотчас грянет».

В современных повестях и романах встречаются такого рода сравнения: «Он был бестолков, как водевиль», «Это плоско, как водевиль»… Короче сказать, водевиль и пошлость сделались синонимами.

Бедный водевиль! сколько он терпит напраслин! Его презирают, его чуть не топчут в грязь, его называют незаконным порождением искусства, забывая старинное правило одного из французских классиков, что «все роды хороши, кроме скучного». Ему, бедняжке, не дают у нас на Руси последнего уголка в литературе. Но неужели более заслуги написать длинную, скучную драму или комедию, нежели забавный водевиль? Разумеется, многие скажут, что драма и комедия (как бы они ни были скучны и пусты) все-таки вещи серьезные, а водевиль – шутка, детская игрушка. Но слушать остроумного ребенка, конечно, приятнее, нежели глупого старика.

Сколько у нас можно насчитать оригинальных драм, где лица действуют как марионетки; сколько комедий, имевших в свое время блестящий успех,