но выгоды, которые она мне доставила, были огромные. Не говоря уже о полном сборе в мой бенефис и царском подарке, эта пьеса имела значительное влияние на мою театральную карьеру: с этих пор публика начала оказывать мне свое расположение, часто аплодировала при появлении моем на сцене. Директор также стал благоволить ко мне, и немудрено: моя пьеса давала дирекции огромные сборы, а на ее постановку не истратили ни гроша. Наконец, этой счастливой безделке я обязан был решительным переходом на комические роли и, так сказать, выдвинулся из жалкой посредственности. Но что всего дороже было для меня – это благосклонность и ласка покойного государя: тут в первый раз он удостоил говорить со мною и с тех пор постоянно изъявлял мне свое милостивое внимание, которое продолжалось до самой его кончины.

В мой бенефис государь не был в театре, хотя я и получил, по представлению министра двора, подарок; но дня через четыре, 30 апреля, в субботу был назначен по его приказанию русский спектакль и дали мой водевиль «Ложа 1-го яруса». В этот вечер государь приехал в театр вместе с императрицей, великим князем Михаилом Павловичем и другими высочайшими особами. Русский спектакль в субботу нас всех тогда удивил, потому что покойный государь был вообще очень строг относительно православных обычаев; но что именно стало причиною такого назначения, мне в точности неизвестно. Может быть, предположено было двору на другой день переехать в Царское Село, что постоянно происходило в конце апреля.

Государь остался совершенно доволен как пьесой, так и исполнением ее; приходил в антракте на сцену вместе с великим князем Михаилом Павловичем и, подозвав меня к себе, обласкал и похвалил меня. В то же лето, 7 июня, по собственному назначению государя мы играли эту пьесу в Петергофе; за этот спектакль я получил опять бриллиантовый перстень.

Помню, как в этот день, часа в три, мы собрались в Монплезире, где нам приготовлен был обед. И только мы сели за стол, как вбежал камер-лакей и сказал, что государь с императрицей подъехал в кабриолете к крыльцу и желает видеть актрису Асенкову. Она выбежала на крыльцо, а мы все подошли к окнам. Государь отрекомендовал Асенкову императрице, сказал ей несколько ласковых слов, потом обратился к нам и спросил, хорошо ли мы помещены и всем ли довольны.

По отъезде государя мы тут же, прежде супа, спросили шампанского и с дружным «ура!» выпили за его здоровье. В том же месяце, 26-го числа, великий князь Михаил Павлович приказал сыграть мой водевиль в Павловске. По окончании спектакля великий князь представил меня своей супруге Елене Павловне и был ко мне и другим артистам, участвовавшим в пьесе, очень милостив. Потом, в ноябре, два раза играли этот водевиль по высочайшему повелению, без афиши, то есть назначали его в самый день представления. Короче, эта пьеса так понравилась государю, что он ее видел верно более десяти раз.

Покойный государь имел обыкновение ежегодно осенью, в октябре или ноябре, переезжать в Гатчину с семьей недели на две: это было время его отдыха. Туда же приглашались некоторые из придворных чинов и близкие его любимцы. Время проводилось без всякого этикета: утро посвящалось прогулке или охоте; на завтрак и обед все собирались запросто; вечером карты, концерты, шарады и разные развлечения.

В одну из этих поездок (кажется, в 1840 году) вот что там происходило, по рассказам лиц, которые были тогда в Гатчине. Государю было угодно устроить домашний спектакль, и он выбрал для этого спектакля все-таки мою «Ложу 1-го яруса», сам назначил роли и присутствовал на всех репетициях. По словам участвовавших в этой пьесе, репетиции эти были самым веселым препровождением времени: на каждой из них придумывали новую шутку или остроту. Спектакль, говорят, прошел на славу, и многие из участвовавших в нем долго вспоминали об этом веселом вечере.

На память об этом спектакле женский персонал получил от покойного государя драгоценные браслеты, на которых красовалась надпись: «Гатчина, такого-то года, месяца и числа» – и тут же имя и отчество того персонажа, какой игравшая занимала в пьесе.

Этот водевиль был мною тогда напечатан, и два издания его разошлись в самое короткое время. На публичных же сценах он в продолжение двух лет исполнялся около ста раз. Но, может быть, я уже слишком долго о нем распространяюсь? Что делать? Старые люди живут уже воспоминанием.

В 1839 году я для своего бенефиса написал новый водевиль под названием «1 июля в Петергофе» (ежегодный праздник в день рождения императрицы). Когда бенефис мой уже был выставлен в афише, государь, увидев меня в Михайловском театре, подозвал к себе и с улыбкой сказал:

– Я видел на афише твой бенефис. Ты берешь сюжеты из моих поместий? Что же тут представляется?

– Ваше величество, – отвечал я ему, – представить лицевую сторону этого великолепного праздника в театре нет никакой возможности – он выше всякого описания. И потому я взял только изнанку его: представил задний двор и гулянку людей среднего и простого класса.

– Ну, в этот день мне не случалось туда заглядывать, – отвечал государь. – Приеду, непременно приеду к тебе в гости.

Я поклоном поблагодарил за обещанную милость, а государь сдержал слово – удостоил мой бенефис своим посещением вместе с императрицею, великим князем Михаилом Павловичем и другими великими князьями.

Глава X

Долгом себе поставляю добрым словом помянуть двух моих товарищей, которым обязан успехом почти всех моих пьес, написанных с 1830 по 1841 годы…

Говорю о Дюре и Асенковой.

Николай Осипович Дюр, современник и постоянный сотрудник Асенковой, был человек вспыльчивого и раздражительного нрава. Талантливый актер на сцене, он не мог терпеть закулисного актерства и лицемерия. Это была одна из тех честных и правдивых натур, для которых приторная лесть хуже полыни; он не допускал ее не только в самом себе, но сердился, когда и ему отпускали комплименты, особенно кто-нибудь из собратьев.

– Полноте, пожалуйста, – говорил он тут, – бросьте эту пошлую привычку – хвалить товарища в глаза; кто же поверит нашей искренности, когда всё наше искусство заключается в притворстве!

Малейшее унижение, недобросовестность кого-нибудь из товарищей, особенно заискивание, низкопоклонничество перед начальством постоянно возмущали Дюра, и он никогда не пропускал случая громко, при всех, высказать об этом свое мнение. Понятно, что с таким характером ему мудрено было ужиться в закулисном мире. Сколько раз мне приходилось удерживать его от этих выходок, чрез которые он наживал себе беспрестанно врагов.

– Уймись, – говорил я ему, – из-за чего ты бьешься, ведь нам с тобою