Когда волею Всемогущего Творца нашего я оставлю этот мир, тогда прошу тебя, именем Бога, не оставить жену мою своими советами и утешением. Любезный брат, прими на себя труд похоронить тело мое на Смоленском кладбище, близ моей матери и детей моих; если же это будет невозможно, то постарайся поближе к ним. Домашнее хозяйство наше также прошу приберечь. Енотовую шубу мою и золотые часы прошу отдать моему отцу; несколько моего белья, годное для него, мое платье также ему; но ни мебели, ни посуды, ни серебра я не имею право отдать кому-либо, ибо эти вещи как мои, так и жены моей, и потому претензии на них отец мой иметь не может. Я пишу это именно для того, чтоб избежать неудовольствий и беспокойства со стороны отца моего: пусть он увидит последнюю мою волю.

На другой день я доставил письмо директору, который обещал похлопотать у министра двора.

Дюр, дня за два до кончины своей, пожелал исполнить последний христианский долг, и хотя прежде не был особенно богомолен, но тут с полным умилением, с теплой верою и христианской твердостью исповедался и приобщился Святых Тайн. Это было, как теперь помню, в самый Духов день. Накануне еще поставили молодую березку в ногах у его кровати; в руках тогда он держал ветку свежей сирени, принесенной ему накануне из церкви.

По уходе священника, когда мы окружили его смертный одр, Дюр взглянул на березку, поднес цветок к горячим губам своим и, грустно покачав головою, сказал мне:

– Как нынче рано распустились цветы, и как рано отцвела моя жизнь!

Он тихо скончался 16 мая 1839 года. Похороны его также совершились тихо: не было ни оваций, ни лавровых венков, ни шумной, многолюдной толпы. Дюр погребен на Смоленском кладбище. На скромном, далеко не изящном его памятнике вырезана надпись «От почитателей таланта».

Глава XI

В начале 1841 года русский театр лишился этой прекрасной артистки – Варвары Николаевны Асенковой; она умерла от чахотки ровно через два года после Дюра. Эти две потери были невознаградимы для драматической труппы: оба они горячо и бескорыстно[62] любили искусство и служили украшением русской сцены; оба они были тогда еще во цвете лет, в полном развитии своего таланта.

Не говоря уже о прекрасном и разнообразном даровании этой молодой артистки, я не могу умолчать о ее милом и любезном характере: добродушие и кротость ее доходили до детской наивности. Я не замечал, чтоб она кому-нибудь завидовала, не слыхал, чтобы с кем-нибудь повздорила, что так обыкновенно в нашем закулисном муравейнике. Если она не получила блестящего воспитания, то природный ее ум и такт заставляли забыть в ней этот недостаток. Хотя красавицей в строгом смысле она не была, но миловидна была до того, что постоянно собирала вокруг толпу поклонников и вздыхателей из так называемых театралов.

Припоминая прошлое, я с грустью обращаюсь назад: сколько прекрасных, свежих талантов на моей памяти преждевременно сошли со сцены в могилу! И бóльшая часть из них кончили свое поприще, не вполне оцененные за свое честное и бескорыстное служение искусству. В то старое доброе время не было у публики обыкновения присоединять к рукоплесканиям другой род награды своим любимцам. Теперь лавровые венки, роскошные букеты и ценные подарки сделались так обыкновенны, что редкий бенефис не только первых, но зачастую и второстепенных артистов не обходится без этих вещественных доказательств расположения зрителей к бенефицианту (особенно к бенефициантке). В 30-х годах, более чем за четверть века до освобождения крестьян, наша аристократия, помещики, гвардия и даже средний класс были, конечно, позажиточнее; к тому же, тогда не было и такой дороговизны, как теперь. Но тогда, сколько я помню, ни Асенкова, ни Дюр, ни другие первоклассные артисты не были так награждаемы, как в нынешнее время, хотя, конечно, по справедливости, могли называться любимцами публики. Теперь не только на придворных сценах, даже в театре Буфф, Берга, клубных спектаклях, в цирке, словом, везде благосклонная публика щедрою рукою вознаграждает любимых своих артистов. Чему же, как не одной только «моде», следует приписать все эти щедрые овации?

Покойная Асенкова воспитывалась прежде в пансионе; потом поступила в Театральное училище, где пробыла не более года, потому что ее оттуда исключили за неспособность. Тогдашний директор, князь Гагарин, в одно прекрасное утро призвал к себе ее мать и сказал ей:

– Вы сами талантливая актриса, но у дочери вашей нет никаких способностей для сцены. Возьмите ее лучше теперь же из школы, а если она в ней пробудет еще несколько лет, то выйдет оттуда на самое ничтожное жалованье и будет какой-нибудь жалкой статисткой, что, конечно, не может быть вам приятно.

Мать Асенковой, получив от директора такое категорическое решение, забрала свою дочь из училища и обратилась к Сосницкому, как к опытному артисту прося его заниматься с ее дочерью. Сосницкий дал Варваре выучить несколько ролей, но тоже в продолжение целого года не замечал в ней особенного таланта. Но Асенкова страстно любила театр и продолжала, несмотря на постоянные неудачи, прилежно заниматься со своим учителем: как будто внутреннее чувство говорило ей, что страсть ее к искусству не может пропасть бесследно. Проявление сценического таланта действительно дело загадочное: иногда ученик кажется совершенным тупицей, положительной бездарностью, но вдруг одна какая-нибудь роль или даже фраза, как искра, мелькнет из-под пепла и обнаружит скрытое дарование – так было и с Асенковой. Однажды Сосницкий проходил с нею роль из драмы «Фанни, или Мать и дочь – соперницы». И тут ученица прочла один монолог из своей роли с таким чувством, с таким глубоким, правдивым сознанием, что восхитила своего учителя, и он убедился в развивающемся ее таланте.

В 1835 году 25 января, Варвара Николаевна дебютировала в бенефисе Сосницкого: в комедии «Три султанши» и водевиле «Лорнет», который я тогда перевел для нее. Успех дебютантки был самый блестящий. Покойный государь Николай Павлович по окончании спектакля удостоил ее милостивым своим вниманием и сказал ей, что такой удачный дебют ручается за будущие ее успехи на сцене. Но дирекция, несмотря на высочайший авторитет, еще долго не соглашалась заключить с нею контракта. Наконец хлопоты ее матери разными окольными путями достигли своей цели, и Асенкова поступила на сцену. Любовь публики к этой прелестной, талантливой артистке возрастала с каждым годом.

Здесь я приведу пример того, как покойный император был милостив и снисходителен к артистам. Актриса Асенкова, как я уже заметил выше, пользовалась благосклонностью государя за свой прекрасный талант. За два года до ее кончины, в