доброго моего товарища-однокашника актера Шемаева; роль у меня была довольно значительная, и отказ мой поставил бы его в большое затруднение – надо бы было переменить спектакль, – а потому отказаться было невозможно.

Уезжая в театр, я поцеловал, перекрестил мою бедную дочку, у которой началась уже предсмертная агония, и поехал «комедь ломать». Почтеннейшая публика! Не судите иногда слишком строго нашего брата-актера, если он подчас не так удачно вас потешает: ведь он тоже муж, отец, семьянин; уделите же частичку вашего снисхождения на долю и человека!

Как я играл в тот вечер – не помню; удивляюсь теперь только, как я мог помнить тогда свою роль. Возвратившись из театра, я нашел умирающее дитя мое еще дышащим; но через час мы с женою приняли ее последний вздох. Наутро, когда ребенка обмыли и положили на стол, бедная жена моя с рыданием обливала слезами холодный труп милой дочери. Я плакал вместе с нею, но чтоб несколько успокоить, сказал ей:

– Друг мой, не ропщи на Провидение и покорись воле Божией. Может быть, это, точно, жертва искупления. Ты помнишь свои благородные и страшные слова; ты сама вызвалась принести эту жертву для моего первенца. Может быть, судьба подслушала тебя и послала тебе испытание.

Она пожала мою руку и сказала мне:

– Да, да, я их помню; я не ропщу и постараюсь быть тверже, постараюсь удержать свои слезы – но ведь это первая моя потеря! – и рыдания заглушили ее слова.

Глава VIII

В конце 30-х годов приехал в первый раз в Петербург Дмитрий Тимофеевич Ленский – известный в то время остряк и переводчик-водевилист. Года за полтора до того мы с ним познакомились заочно: я посылал ему в Москву для его бенефисов мои пьесы, а он взаимно предлагал мне свои. Мы даже вели с ним постоянную переписку, но не знали друг друга в лицо (тогда, разумеется, еще не было фотографии, не было также и литографических наших портретов).

Сосницкий подговорил меня разыграть с Ленским «Знакомых незнакомцев»: он предупредил меня, что когда Ленский будет у него обедать, он позовет тоже и меня, но только непременно выдаст меня за другого. Сосницкий жил тогда на Крюковом канале, против Никольской церкви. В условный день и час, когда Ленский пришел к нему и собрались гости, Сосницкий послал за мною (моя квартира была тогда недалеко от него). Это было в летнюю пору; он с Ленским и с некоторыми из наших товарищей стоял на балконе; я прохожу мимо, Сосницкий кричит мне:

– Андрей Иванович, Андрей Иванович! что вы у меня давно не были? Зайдите, пожалуйста!

Я поклонился и поднялся к нему. Все гости были предупреждены об этой мистификации и едва могли удержаться от смеха при моем появлении.

Сосницкий отрекомендовал нас друг другу; меня он выдал за какого-то чиновника Андрея Ивановича (фамилии теперь не помню), служащего в Кронштадте. Подали обедать, меня посадили рядом с Ленским; он был весел, шутлив и остроумен. Разговор, разумеется, шел больше о театре; потом речь зашла обо мне. И тут Ленский спросил Сосницкого:

– Да когда же, наконец, я увижу Петра Каратыгина? Вы говорите, что он живет на даче? Завтра же поеду к нему. Я просто полюбил его заочно по его письмам ко мне, по пьесам его, наконец, по всем отзывам о нем. Мне кажется, если бы я его встретил на улице – непременно бы узнал.

Эта фраза всех рассмешила, но Ленский не обратил на это внимания.

В конце обеда подали шампанского, и радушный хозяин предложил тост за здоровье московского гостя. После обеда все мы из столовой перешли в кабинет, закурили трубки и продолжали мистифицировать Ленского. Наконец, Сосницкий велел подать новую бутылку шампанского и предложил Ленскому выпить за здоровье Петра Каратыгина.

– О! с большим удовольствием! – отвечал Ленский.

И тут же первый предложил мой тост. Все выпили, кроме меня.

Ленский это заметил и, обратясь ко мне, спросил:

– А вы-то что же, Андрей Иванович, не пьете?

– Да мне неловко, Дмитрий Тимофеевич.

Что же это значит? Разве вы имеете против Петра Каратыгина что-нибудь?

– Напротив, я его люблю как самого себя.

Ленский посмотрел на всех с недоумением, и тут я подошел к нему наконец и сказал:

– Позвольте вас поблагодарить за ту честь, которую вы мне сделали, и выпить теперь за ваше здоровье!

Ленский опешил. Он был в то время уже немножко навеселе и не мог в толк взять, что такое я ему говорю.

– Позвольте, позвольте, Андрей Иванович, я ведь пил за здоровье Каратыгина, – сказал он.

– А теперь Каратыгин пьет за ваше, – отвечал я ему.

Общий хохот совершенно озадачил Сосницкого, но наконец вывел его из заблуждения и объяснил сыгранную с ним комедию.

Тут Ленский бросил свой бокал об пол и, обратившись к Сосницкому сказал:

– Послушайте, разбойник вы, Иван Иванович! Разве можно делать такие вещи с добрыми приятелями? Ну хорошо, что вы напали на такого человека, – продолжал он, показывая на меня, – о котором я, по совести моей, не могу сказать ни одного худого слова; а если бы было иначе, так какую бы глупую и неприличную роль пришлось мне разыграть в этой комедии!

– Это совершенно справедливо, – сказал я ему, – дело было рискованное, и моя роль была бы едва ли не хуже вашей; но теперь, благодаря шутке нашего доброго друга, я вполне убедился в искреннем вашем ко мне расположении!

Тут мы с ним обнялись, и веселая беседа наша продолжалась до восхода. Ленский не мог налюбоваться нашей петербургской ночью, которая действительно в то время была превосходна. Сосницкий обещал ему показать на другой день Кронштадт, и Ленский потребовал, чтоб кронштадтский чиновник Андрей Иванович непременно с ними поехал. Он долго не мог без смеха вспомнить о сыгранной с ним мистификации и тут сказал Сосницкому:

– Ай да петербургский народец! Вот вы иногда упрекаете москвичей в двоедушии, а сами люди двуличные.

– Это почему? – спросил Сосницкий.

– Да как же, сказал Ленский, показывая на меня, – разве этот злодей не в двух лицах представлялся мне сегодня?

Покойный Ленский был человек очень умный и образованный, хороший товарищ и приятный собеседник; игривое шампанское как-то особенно возбуждало его остроумие; жаль, что бóльшая часть его эпиграмм, куплетов и экспромтов неудобны для печати. До самой его кончины (в 1860 году), мы оставались с Ленским в добрых, приязненных отношениях. Бывая в Петербурге, он всегда посещал меня; проживая в Москве, вел со мною постоянную переписку. Для образца его игривого слога и остроумия, привожу выдержку из письма, одного из многих, сохранившихся