1839 году Николай Алексеевич Полевой написал для ее бенефиса драму «Параша Сибирячка»; цензура не одобрила ее к представлению. Автор и бенефициантка были в отчаянии; оставалось одно средство – просить высочайшего разрешения. Асенкова решилась на эту крайнюю меру и, выбрав удобную минуту лично, в театре, просила государя об этой милости. Он потребовал пьесу к себе. Времени до бенефиса оставалось уже немного, но ответа на просьбу Асенковой всё не было; она томилась в мучительном ожидании, однако ж утруждать государя вторичной просьбой, разумеется, не осмеливалась.

В одно из представлений знаменитой танцовщицы Тальони государь был в Большом театре и во время антракта вышел из своей ложи на сцену; увидев меня, он подозвал меня к себе и спросил:

– Когда назначен бенефис Асенковой?

Я ему отвечал, что через две недели.

Тут государь с обычной своей любезностью сказал мне:

– Я почти кончил представленную мне драму Полевого и не нахожу в ней ничего такого, за что бы следовало ее запретить; завтра я возвращу пьесу. Повидай Асенкову и скажи ей об этом. Пусть она на меня не пеняет, что я задержал ее пьесу. Что ж делать? У меня в это время были дела, несколько поважнее театральных пьес.

Я, не досмотрев спектакля, поскакал к Асенковой обрадовать ее. Тут же у нее в гостях случился некто Песоцкий – издатель «Репертуара русского театра», записной театрал; он и рассчитывал поместить новую драму Полевого в своем журнале. Песоцкий тотчас поехал передать эту радость автору, и на другой день устроили у Дюссо обед по этому случаю. Полевой, Асенкова, Песоцкий, Сосницкий, я и другие были на этом обеде и выпили за здоровье государя и за будущий успех «Параши Сибирячки».

Успех действительно был самый блестящий. Государь осчастливил бенефициантку своим посещением и наградил ее прекрасным подарком. В этот же бенефис после «Параши» шел в первый раз мой водевиль, переделанный с французского, под названием «Ножка», который я подарил Асенковой. Бенефициантка исполнила обе эти роли с неподражаемым искусством и была восторженно принята публикой.

К сожалению, внимание державного покровителя отечественных талантов не могло оградить Асенкову ни от злословия завистниц, ни от докучливости вздыхателей. Выше много было сказано о ее поклонниках-театралах. Здесь мне припомнился один пасквильный, грубый эпизод из ее жизни. Какой-то очень юный сын Марса (фамилию его теперь не могу вспомнить), вероятно, отверженный ее обожатель, сыграл с нею возмутительную шутку, которая могла бы иметь гибельные последствия. Однажды этот армейский герой решился блистательным образом отомстить непреклонной красавице: он подкараулил ее после спектакля у театрального подъезда и, когда она села в карету, бросил туда зажженную шутиху. По счастию, шутиха попала в шубу актера Григорьева, сидевшего тут же, и он успел ее потушить.

Автор этого фейерверкера не мог укрыться от свидетелей, а гнусный поступок его не мог пройти без наказания. Покойный великий князь Михаил Павлович приказал его немедленно арестовать; но этот пылкий юноша не унялся и прислал Асенковой грозное письмо о том, что если ему не удалось на этот раз ее обезобразить, то он решится на более отчаянную меру. Однако ж он должен был умерить свою запальчивость: за эту злую шутку его отправили на Кавказ понюхать порохового дыму, происходящего не от шутихи. Впоследствии он возвратился с Кавказа, но тогда, кажется, уже не было на свете предмета его пылкой страсти.

Асенкова скончалась 19 апреля 1841 года. Она похоронена на Смоленском кладбище, недалеко от большой церкви; прекрасный памятник с бронзовым ее бюстом до сих пор сохранился во всей своей целости.

Глава XII

В 1833 году был назначен директором петербургских театров действительный статский советник Александр Михайлович Гедеонов, служивший до того времени в Москве, при Оружейной палате. Предшественник его, князь Гагарин, как я уже говорил прежде, был гордый аристократ, недоступный для подчиненных. Новый директор с первого своего шага оказался человеком совсем другого склада и характера. Когда артисты всех трупп ему представлялись, он был одинаково приветлив, прост и любезен с каждым из них. Можно сказать, что первым своим дебютом он сумел расположить всех в свою пользу.

Вступив в должность, он обратил особенное внимание на драматическую труппу, бывшую при князе Гагарине в полном пренебрежении. Гедеонов посещал наш театр почти ежедневно: замечал успехи молодых артистов и поощрял их или похвалой или материальным вознаграждением. В первый же год своего директорства он занялся переустройством Театрального училища. Его ходатайством и старанием в собственность дирекции было приобретено огромное здание против Александринского театра; туда вскоре были переведены театральная школа, контора, швальня, гардероб и нотная контора, находившиеся до того времени в разных домах. Тут же отведены были квартиры школьным учителям, гувернерам и театральным чиновникам. По его домогательству театральный бюджет был значительно увеличен. Короче сказать, хозяйственная часть и вообще театральная администрация изменились во многом к лучшему.

До Гедеонова драматическая и оперная труппы не были разделены, и оперные артисты – Осип Афанасьевич Петров, Ефремов, Шемаев и другие – участвовали в драматических спектаклях. Затем он уничтожил обыкновение давать малые комедии и водевили перед балетом, как говорится, для съезда, который, конечно, не мог быть приятным актерам, потому что на их игру публика не обращала никакого внимания и хлопала только дверями. В то время покойный Сосницкий, как старший артист (которому тоже невесело было играть для съезда), передал мне несколько ролей из своего репертуара, как-то: «Воздушные замки», «Шалости влюбленных», «Своя семья», «Говорун» и другие.

Кажется, Гедеонову мы были обязаны и уничтожением так называемых анонсов, то есть возвещений публике о спектаклях на следующие дни. Эта традиция, вероятно, вела свое начало с того времени, когда еще не печатались афиши. Молодые артисты обязаны были ежедневно по очереди являться в театр в черном фраке и белом галстуке и в одном из антрактов, выйдя за переднюю занавесь, анонсировать, что «завтра в театре будет представлена такая-то пьеса, а в Большом такая-то». Если приходились тут бенефисы, то и о них следовало сообщать. Особенно на Масленице, при утренних и вечерних спектаклях, эти нелепые анонсы бывали просто нестерпимы. Старшие актеры оказывались, конечно, избавлены от этого удовольствия.

Впрочем, я помню, как однажды в чей-то бенефис Сосницкий играл «Говоруна» (комедию Хмельницкого). В конце пьесы он остается один на сцене – и вместо последних стихов:

Но мне пересказать об этом остается

И всем и каждому, кто первый попадется.

Он (обращаясь к публике) заменяет их следующими:

Чтоб, наконец, вас чем-нибудь занять,

Дозвольте честь иметь