— Быть может, и святая, не спорю, Надя; тем более, значит, стоит познакомиться с мужем святой.

Надежда Алексеевна пристально посмотрела на мужа и только что заметила, сколько злобы было в его глазах. Она поспешила отвернуться.

— Конечно, святым людям будет скучно с нами, грешниками, — тихо заметил Колосов, подчеркивая последнее слово, — но все-таки мы бы у них набрались святости и, быть может, избавились бы от пороков. Не так ли, Василий Васильевич? Однако что ж это я болтаю с вами… Уже четвертый час, а мне надо к губернатору, да и вам, я думаю, пора окончить начатый спор. До свидания. Так познакомься, Надя, со святыми. Познакомься… Это тебе не мешает, мой друг! — добавил самым ласковым голосом Александр Андреевич, уходя из кабинета…

— И они радуются! — проговорил он оо злобой. — Радуйтесь, радуйтесь… Каково потом будет!

Надежда Алексеевна несколько секунд сидела молча. Она что-то обдумывала и наконец торопливо заговорила:

— Узнайте, Айканов, адрес Крутовского и скажите ему, чтобы он был осторожней. Слова мужа — не к добру. Вы слышали, что он говорил, и заметили, какой он мягкий? Это значит, что он зол, а когда он зол, он не успокоится, пока не раздавит своего врага. Я его знаю. Поезжайте сейчас!

Айканов уехал. Надежда Алексеевна тихо закрыла лицо и вспомнила намеки мужа. Эти деликатные оскорбления глубоко задели несчастную женщину.

— Когда же все это кончится! — вдруг крикнула она и порывисто рванулась из комнаты. Она подсела к роялю и заиграла. Горькие жалобы вырвались из-под ее рук. Казалось, само горе жаловалось отчаянными звуками, то тихими, замирающими, нежными, то бурными, безнадежными. Долго продолжалась ее игра. Наконец она оборвала резким аккордом и, склонившись, тихо заплакала.

«Господи, где же выход?» — вырвался отчаянный вопль из сердца молодой грешницы.

XXXVIII

Колосов позабыл принять меры, чтобы злополучный номер «Курьера» не дошел до подписчиков, и потому грязнопольцы имели высокое наслаждение прочесть, как обработали одного из уважаемых сограждан. О статье заговорили, номера «Курьера» возились из дома в дом и читались во всеуслышание, две дамы чуть было не поссорились из-за права прочесть статью раньше другой, а одна решилась даже украсть номер «Курьера» из библиотеки, так велико было ее желание скорей узнать, что написано про «уважаемого Александра Андреевича»; одним словом, маленькое болото заволновалось. По обыкновению, грязнопольцы разделились на две партии: на одобрявших и не одобрявших статью; хотя и та и другая партия одинаково рады были скандалу и не без гаденького чувства радовались, что в газете промывали кости ближнего, тем не менее большинство громко вопило о нарушении всяких приличий, о разнузданности печати и призывало на автора статьи громы небесные. В клубе, где по поводу этой статьи собралось множество грязнопольцев, против Крутовского предлагались самые разнообразные меры: одни предлагали отправить депутацию к господину начальнику губернии с просьбою выслать «этого негодяя» из города, другие предлагали «отдать этого мерзавца» под суд, наконец третьи рекомендовали более радикальное средство: без всяких депутаций и суда высечь «негодного писаку». Меньшинство, восставшее против этих мер, было встречено неодобрительно.

— Сегодня Колосова пропечатают, — волновались почтенные грязнопольцы, — завтра меня, послезавтра третьего… что ж это за жизнь будет? Тогда хоть убегай из Грязнополья со свободой прессы!

— Господа! — заговорил Рыбаков. — Господа…

— А потом, — перебил лысый советник казенной палаты, — в семейную жизнь ворвутся.

— И поделом! — хихикает молодой прапорщик.

— И начнут на наших жен и дочерей пасквили печатать.

— А ведь это было бы недурно! — шепчет прапорщик на ухо товарищу.

— Да что тут рассуждать, господа, следует просто выпороть этого мерзавца, без всяких разговоров! — раздается чей-то громкий голос.

— Господа… Милостивые государи! — тщетно взывает Рыбаков.

— Тс! — вопят со всех сторон. — Дайте слово Афанасию Яковлевичу!

— Вы против или за? — ревут расходившиеся грязнопольцы.

— Разумеется, против. Какой честный человек…

— Говорите! — перебивают Рыбакова. — Говорите!

Говор несколько смолк. Рыбаков крякнул, высморкался, поправил очки и начал:

— Милостивые государи!

— À bas[42] Рыбакова, à bas!

— Господа, да что же это такое? Свиньи мы, что ли? — раздались голоса. — Афанасий Яковлевич, говорите! Если кто перебьет вас — выведем.

— Попробуйте! — не унимался все тот же выпивший дворянин в форме отставного моряка.

— Антон Иваныч… Антоша! — успокоивали его приятели. — Три кругосветных плаванья совершил, парламенты разные видел, а мешаешь человеку сказать речь… Хорош!

— Милостивые государи!

Моряк захохотал таким веселым, заразительным смехом, что засмеялись все. Однако приятели подошли к моряку и отвели его к буфету.

— Продолжайте, Афанасий Яковлевич, теперь он не помешает. Он в буфете.

Рыбаков снова крякнул и начал:

— Милостивые государи…

— Я уже третью рюмку коньяку выпил, а он еще не может начать, ай да оратор! — вдруг снова раздался громкий, веселый голос моряка из буфета. — Лучше, позвольте, я скажу речь…

Опять смех и запирание дверей на ключ.

— Ну, теперь будьте спокойны, Афанасий Яковлевич. Он заперт.

— Милостивые государи! — снова начинает Рыбаков, кидая беспокойные взгляды на двери в буфет, — я надеюсь, что выражу мнение всех честных и здравомыслящих людей, если скажу, что гнусный пасквиль, который мы имели несчастие прочесть на страницах газеты, к сожалению, весьма распространенной, возбудил в нас чувство глубокого презрения к автору…

— Ишь как говорит… по нотам! — замечает кто-то.

— Шельмы всегда так говорят! — хихикает чей-то голос.

— А разве он шельма?

— И еще какая! — раздается шепот. — Специально сирот обирает.

— Тс… тс… господа! Слушайте!

— Неблагонадежность презренного пасквилянта по достоинству оценена уже давно, и только потому мы имеем несчастие терпеть присутствие этого темного проходимца в нашем городе. Наше время, милостивые государи, к несчастию, рядом с величественными реформами, изумляющими не только Восток, но и Запад…

— Это он к чему же о Востоке и Западе?

— Так надо. Известно, речь…

— С политическим оттенком, ха-ха-ха!

— Господа, не перебивайте!

— …Не только Восток, но и Запад, — продолжал свою импровизацию почтенный оратор, — показывает нам те крайние грани, столбы, так сказать, до которых может дойти распущенность некоторой части молодого поколения. Не останавливаясь ни перед чем — ни перед религией, ни перед святыней домашнего очага, ни перед собственностью…

— Ты-то очень ее уважаешь! — заметил чей-то голос, так что почтенный оратор заикнулся и несколько сконфузился.

— …Не останавливаясь, говорю, ни перед чем, эти люди — адепты безумных учений — клевещут на все то, что достойно уважения честных и порядочных людей. Чем же, милостивые государи, должны мы отвечать клеветнику, написавшему грязный пасквиль? Презрением! Разве грязь, бросаемая из-за угла в достойного и уважаемого нами предводителя, доверие к которому так блистательно было заявлено на недавних земских выборах, может хотя на секунду поколебать