первом моем докладе изволили посоветовать мне жаловаться суду, причем обязательно изволили прибавить, что нынче суд правый и скорый и что, следовательно, клеветник будет наказан. Я тогда не последовал совету вашего превосходительства, — хотя и принял его к сведению, — только потому, что полагал не совсем удобным дать случай суду оставить без внимания мою жалобу и тем самым гласно, так сказать, узаконить безнаказанность писак, которые почему-либо находят нужным клеветать на людей, именно таких, которые облечены доверием правительства.

Александр Андреевич перевел дух и взглянул на генерала. Генерал весьма озабоченно крутил свои усы.

— Не рискуя сам принять на себя ответственность в таком деле, я счел своей обязанностью, ваше превосходительство, предварительно ознакомиться с вашим взглядом на этот вопрос и, прежде чем прибегать к помощи справедливого и скорого суда, прибегнуть к помощи вашего превосходительства и спросить вашего совета: должен ли я жаловаться суду, или же вы, быть может, изыщете средства оградить меня и без помощи скорого и правого суда, и тем самым не допустите, чтобы авторитет власти был обсуждаем в суде гласно при публике, весьма охотной до скандалов подобного рода.

Генерал был поставлен в весьма неловкое положение словами Александра Андреевича. Он очень хорошо понял, в какую сторону гнет Колосов, и все тонкие шпильки, на которые не поскупился Александр Андреевич, произвели на генерала некоторое впечатление. Он несколько времени помолчал и наконец заметил:

— Вы, право, Александр Андреевич, придаете слишком большое значение газетной статье.

— Я попрошу извинения у вашего превосходительства, — говорил Колосов все мягче и нежней по мере того, как замечал, что ставил генерала в несколько затруднительное положение, — если позволю себе не вполне согласиться с вами. В данном случае не статья важна, а важны симптомы настроения известного оорта людей. Вашему превосходительству, конечно, лучше меня известны те принципы и цели, которыми руководствуются молодые люди, которые, к несчастию, не всегда увлекаются поодиночке, а составляют, так сказать, сплоченный союз и пользуются всякими средствами, чтобы посеять в обществе неуважение к авторитету, и вот именно с этой точки зрения я и смотрю на то систематическое преследование, которому подвергаются в газетах лица, или облеченные доверием, или выдающиеся по своему положению и состоянию. Ваше превосходительство, конечно, лучше меня знаете, какого взгляда держаться по этому поводу и какая существует оценка тем стремлениям, о которых я только что имел честь высказать вашему превосходительству.

— Чего же вы, однако, хотите, Александр Андреевич? — спросил генерал, понемногу теряя свой прежний апломб.

— Я бы хотел, прежде чем решиться действовать, узнать ваше мнение. Я так был счастлив, что вчера еще получил адрес от господ дворян, возмущенных слишком наглой клеветой.

— Адрес? — переспросил генерал.

— Точно так-с. Не угодно ли будет взглянуть?

И Колосов подал известный читателю адрес. Генерал прочел его, повертел его в руках и подал обратно.

— Я сделаю внушение Крутовскому!

— Я буду вашему превосходительству, конечно, весьма благодарен, хотя снова позволю заметить себе, что боюсь, как бы снисходительность вашего превосходительства не была сочтена им в данном случае за молчаливое согласие.

Генерал сделал нетерпеливое движение.

— Я только потому позволил себе выразить такое предположение, что имею сведения, что не один Крутовской из числа таких людей, которые могут подумать именно таким образом. Есть и другие: например, приятель его, господин Черемисов, учитель в доме у Николая Николаевича Стрекалова. Николай Николаевич, с разрешения вашего превосходительства, устроил у себя на заводе чтения, и господин Черемисов, пользуясь этим разрешением, читает простому народу о таких вещах, которые вряд ли соответствуют разрешению вашего превосходительства.

Генерал не мог мысленно не обозвать Колосова самым неблагозвучным эпитетом.

— Мне это все известно, — проговорил он. — Вы, вероятно, имеете неверные сведения, а тому, что знаю я, я не придаю особенного значения. Все это очень обыкновенные вещи.

— Конечно, ваше превосходительство, все зависит от степени достоверности, и я не смею противоречить, но что касается до статьи господина Крутовского, то надеюсь, что это факт, не подлежащий сомнению?

— Я призову его и поговорю с ним.

— Я уже докладывал вашему превосходительству…

— Так чего же вы наконец хотите от меня? — несколько возвысил голос начинавший сердиться генерал.

— Я ничего не хочу. Я только прошу вашей защиты.

— Я вам сказал, что я сделаю.

— В таком случае, — сказал, поднимаясь, Александр Андреевич, — мне остается только еще раз благодарить ваше превосходительство.

Генерал сухо раскланялся.

В тот же вечер Колосов писал в Петербург к князю Вяткину. Письмо было длинное и убедительное.

— Посмотрим, — сказал Колосов, пробегая оконченное письмо, — каково сочинять пасквили и каково за них гладят по головке. То-то светлейший обрадуется! Какой великолепный материал для его нового мемория, который он печатать не станет, а велит переписать и…

Александр Андреевич громко расхохотался, окончив чтение своего письма, и, пряча его в стол, проговорил:

— Если б не дураки, тяжело бы нашему брату на свете жить!

Он позвал Гришу, разделся и, лежа в постели, слушал Гришины рассказы о его любовных похождениях, пока тихо не задремал.

XXXIX

— Надо отдать ему справедливость — мастер он работать! Работа превосходная! — говорил Николай Николаевич, просматривая у себя в кабинете проверку книг по заводу во все время управления Карла Карловича, составленную Черемисовым. — Немца необходимо немедленно вон выгнать и взять другого!

Стрекалов подумал, что Черемисов был бы отличный управляющий, но немедленно же расстался с своей мыслью. В последнее время он стал не доверять Черемисову и зорко следил за ним; хотя ничего особенного Николай Николаевич и не замечал, но тем не менее чувствовал, что Настасья Дмитриевна, пожалуй, права, и что «не друг он им»; страх за сына не оставлял его, и он стал замечать, что отношения к нему Феди стали не те: недоставало прежней задушевности, мягкости, откровенности. Сердце отца это очень хорошо чувствовало. И чтения стали в последнее время что-то очень не нравиться Николаю Николаевичу, тем более что и в городе о них заговорили, и заговорили нехорошо.

— Жаль, очень жаль, парень дельный, но, кажется, ненадежный! Как кажется, убеждений самых крайних, а это для управляющего не совсем удобно! — промолвил Николай Николаевич. Он поднялся с кресла и подошел к окну. В саду гуляли Ольга с Черемисовым. Она, по-видимому, о чем-то горячо рассказывала. Глеб молча слушал.

Стрекалов взглянул и невольно припомнил недавнее замечание Речинского о том, что Глеб был слишком горячим адвокатом дочери. Он внимательно продолжал смотреть в окно. «А что, если?.. — внезапно, как молния, пробежала мысль. — Нет, этого быть не может: Ольга с ума не сошла, и наконец он сам не сумасшедший. А