Отношения Глеба к Стрекалову становились натянутей и холодней с каждым днем. Настасья Дмитриевна не переставала обращать внимание своего мужа на перемену, замечаемую в детях, и во всем, по обыкновению, винила Черемисова. Стрекалов уже не противоречил ей, а внимательно вглядывался.

Тучи собирались и грозили разразиться грозой в этом степенном и приличном доме, где, казалось, никакая гроза не могла иметь места.

Однажды утром Федя, по обыкновению, занимался с Черемисовым. Настасьи Дмитриевны не было. Черемисов показывал какой-то физический опыт, но Федя, против обыкновения, слушал очень рассеянно и был что-то особенно задумчив.

— Что с вами, Федя, — нездоровится? — спросил Глеб.

— Нет… я здоров… Знаете ли, что мне все лезет в голову, Глеб Петрович? — сказал Федя, как-то странно глядя на Черемисова.

— А что?

— Отчего запретили вам читать на заводе?..

— Не хотят…

— А зачем не хотят? — с каким-то болезненным любопытством допрашивал мальчик. — Зачем?

— Зачем? — переспросил Глеб. — А вот зачем, — проговорил Глеб, кладя руку на плечо ученика. — Если все будут знать больше, то не так легко будет обманывать людей вроде того, как обманывал ваш управляющий немец… Ну, может быть, и вам пришлось бы жить несколько иначе…

— Бог с ней, с этой жизнью! — прошептал Федя.

— И счастие ваше, если вы, возмужавши, останетесь с таким же добрым сердцем и жить будете не для одного себя, но и для других. Благо вам, друг мой, если дорога ваша будет иная и если вы не зароете своих талантов в землю, а выйдете с ними на житейскую битву. И если падете — бог знает каково будет в ваше время, — то падете с честью и с сознанием, что послужили ближнему. Ведь лучше пасть, чем вредить другим? Так ли, друг мой?

Федя молчал.

— Учитесь, — благо судьба вам дала возможность учиться, — и тогда вы узнаете то, о чем теперь подсказывает вам горячее сердце. Узнаете, что жизнь только тогда хороша, когда и другим хорошо.

— Значит… значит… — с трудом проговорил мальчик, — отец мой…

— Оставьте отца. Он не виноват ни в чем. Вы будете больше виноваты, если потом станете таким же, как он. Его время было иное время!

— И все это богатство нажито трудами других?

Глеб глядел на Федю, ласково улыбаясь.

— Что ж вы не отвечаете?

— Что мне отвечать вам? Вы сами все узнаете, если останетесь тем же добрым и хорошим.

— Я останусь… Я буду лучше! — почти вскрикнул отрок, и глаза его блеонули… — Я не сложу рук и не стану пользоваться чужим… нет!

В этот миг по коридору раздались чьи-то торопливые шаги. Учитель и ученик переглянулись.

— Это отец! — шепнул Федя испуганно.

— Ну что ж?

— Вы не знаете… Ах, вы не знаете! — почти что закричал мальчик. — Они вас не любят, и теперь если отец слышал, что вы говорили, вас попросят уехать. А каково мне будет?

— Что делать, быть может, вы и правы: мне придется уехать.

— Нет, что вы, не уезжайте! Я вас так полюбил… — тихо прошептал Федя.

— Придется уехать — уеду. И без меня вы не пропадете; вам шестнадцать лет, учитесь только и помните, для чего вы учитесь, и, быть может, когда я буду стариком, а вы в цвете сил, я полюбуюсь вами и с гордостью скажу: вот он, мой ученик, он не зарыл своих талантов, не извратил своего сердца! Но главное: не унывайте, не падайте духом.

Мальчик горячо и искренно обнял Черемисова. Какое-то свежее, давно не испытанное чувство смягчило сердце Глеба, и он глядел на юношу с надеждой. Ему хотелось в нем видеть молодую, бодрую силу, которая будет иметь возможность послужить родине бодрее и лучше. И ему как-то верилось в эту минуту, и на сердце было хорошо. Сомнение не закрадывалось невольным, непрошеным гостем.

Николай Николаевич слышал этот разговор от слова до слова и отскочил как ужаленный. Он был бледен от горя и злости. Губы его дрожали, и резкие морщины собрались на лбу. Он пришел в кабинет, и тяжело опустился в кресло, и с час сидел неподвижно, устремив глаза в одну точку. Он переживал большое горе.

— Так вот он кто… вот какую змею отогрел. Он хочет оттолкнуть от меня сына, любимого моего Федю! Подлец! — прошептал он, и в глазах его блеснула глубокая ненависть.

Настасья Дмитриевна пришла звать его обедать и была поражена его видом, так он осунулся и изменился в несколько часов.

— Nicolas, голубчик, что с тобой? Что ты, здоров, Нике? — испуганно спрашивала Настасья Дмитриевна.

— Ничего, я здоров, все пройдет… Сегодня же вон этого мерзавца. Сегодня же! — вдруг стукнул Стрекалов по столу с такою силою, что Настасья Дмитриевна испугалась.

— Что? — побледнела она. — Что ты говоришь? У нее недостало духу спросить. Она не смела высказать того, что подумала об Ольге.

— Боже, что за время! — глубоко вздохнул Стрекалов. — Кто мог думать, что Черемисов такой негодяй, и притом опасный негодяй!

— Николай, не томи меня. Скажи, что случилось?

— Случилось то, — глухим голосом проговорил Николай Николаевич, — чего я не ожидал: Федя, мой милый Федя, любит этого негодяя и заражен его идеями.

У Настасьи Дмитриевны отлегло от сердца. Она ждала более ужасного.

— Он, — с величайшим презрением продолжал Стрекалов, — хотел оттолкнуть от меня сына. Сегодня же этого мерзавца не будет… Иди, Настенька, обедать; я не пойду. Оставь меня одного.

Жена поцеловала мужа в лоб и вышла из кабинета.

За обедом Настасья Дмитриевна даже не взглянула на Черемисова и молча сидела, опустив глаза в тарелку. Только когда Федя громко заявил желание идти после обеда гулять с Черемисовым, она вскинула на Федю суровый, резкий взгляд и заметила ледяным тоном:

— Сегодня идти нельзя. Останься дома.

— Отчего?

— Оттого, что мать так хочет! — сухо оборвала мать.

Ольга поняла, что мать сердита, и как-то конфузливо взглянула на Глеба. Ей показалось что он усмехнулся. Федя посмотрел на мать, и нельзя сказать, чтобы взгляд его был очень нежен.

Мальчик понял, что значила эта выходка, и побежал наверх к Ольге. Она сидела за маленьким столом и читала книгу.

— Ольга… милая… Ты знаешь ли… Черемисов уедет?

— Что ты?

— Да. Я это наверное знаю.

И брат рассказал сестре о том разговоре, который услышал отец.

— А какой он хороший, сестра, если б ты знала!

— Ты думаешь, я не знаю, Федя…

— Он добрый… добрый… Ты не думай, Оля, что он резкий. Это манера его, а зато он