разве долго увлечься и?..» Сердце Николая Николаевича сжалось при одной мысли об этом. «Какой вздор мне мерещится! — шепнул он через минуту, — Ольга ведь не из тех несчастных, которые бегают от родителей». Он отошел от окна и подавил пуговку.

— Попросите ко мне господина Черемисова; он, кажется, в саду, — сказал он лакею.

Через несколько минут Черемисов был в кабинете.

— Извините, пожалуйста, Глеб Петрович; я, кажется, помешал вам? Вы о чем-то горячо спорили с дочерью.

Чуть заметная усмешка скользнула по губам молодого человека.

— Вы нисколько не помешали, Николай Николаевич, никакого спора не было: Ольга Николаевна рассказывала содержание только что прочитанной книги.

Стрекалов смотрел на Глеба во все глаза и чутко слушал, желая уловить если не в лице, то в голосе какое-либо смущение, но как он ни смотрел и как ни слушал — не уловил ровно ничего.

«Или он замечательный мерзавец, или мне мерещатся страхи!» — подумал отец, не отводя взгляда с совершенно спокойного лица Черемисова.

— Я просил вас пожаловать ко мне, Глеб Петрович, чтобы от души поблагодарить вас за вашу работу. Работа мастерская, наглядность цифр осязательная. Но благодарность благодарностью, а дело делом — не так ли? — и потому я бы просил вас сказать: во что вы цените ваш труд?

Черемисов поглядел на Николая Николаевича и замялся. Стрекалов заметил его нерешительность.

— Вы, Глеб Петрович, не цените вашего труда низко: это труд замечательный по своей точности.

— Я решительно не знаю, какую цену назначить.

— Откровенно говоря, меньше пятисот рублей никто не возьмет за такую работу. В прошлом году за проверку годового отчета с меня взяли триста и, вдобавок, проверка была очень легкомысленная.

— Я согласен, — заметил Глеб.

— И отлично. Ведь ваша работа заставила меня серьезно взглянуть на моего немца и понять, насколько он меня обкрадывает. Ваш труд сбережет мне не одну тысячу впоследствии.

— Не ваши тысячи тут главное, — перебил Глеб, чувствуя прилив злости, — их у вас и без того много, а быть может, мой труд заставит вас обратить внимание на то бессовестное обирание рабочих, которое существовало до сих пор. Вы, конечно, заметили из этих цифр, во-первых, произвольность штрафов, во-вторых — утайку заработной платы. Вероятно, и вас поразила громадная сумма штрафов в тридцать тысяч, насчитанная в три года. И вы после этого удивляетесь, почему рабочий ленив, почему пьянствует?! И без того он почти нищий, да, кроме того, всякий негодяй, вроде вашего управляющего, утаивает даже ту небольшую плату, которую вы приказываете платить. Это выходит уж не обирание, а грабеж…

Черемисов незаметно увлекся и говорил горячо. Стрекалов с любопытством прислушивался к этому новому для него тону, пристально взглядывал на лицо Глеба и только в первый раз, кажется, заметил, какой недобрый огонек светился в его быстрых, острых глазах. Черемисов заметил пристальный взгляд и сразу оборвал речь.

— Продолжайте, Глеб Петрович: вы так хорошо говорите, и я так рад, что мне в первый раз удалось слышать, как вы горячо умеете защищать, — проговорил Николай Николаевич.

— К чему говорить! — сухо оборвал Глеб, — вы и сами видите, что не в ваших интересах, чтобы рабочего обкрадывали.

— Конечно… разумеется… я приму все меры и очень благодарю вас, что вы так защищаете мои интересы.

Глеб чувствовал, что Стрекалов почти что смеется, и он кусал со злости губы и молча пощипывал свою бородку.

«Прорвало наконец: долго молчал и таки не выдержал!» — подумал Стрекалов и почти что с ненавистью взглянул на Черемисова.

— Я непременно сменю управляющего, новый уже есть у меня на примете. Кстати, Глеб Петрович, я все собирался просить вас, но все забывал: надо прекратить чтения.

Глеб хотя и был приготовлен к этому, но при этих словах побледнел.

— Зачем? — вдруг вскинул он на Стрекалова глаза.

— Вот видите ли, — начал Стрекалов, — я, конечно, ничего не имею против них… я ведь не ретроград, вроде Вяткина, но мне стороной передали, что на них косо смотрят.

— Но ведь они разрешены?

— Конечно.

— Значит, чего же бояться?

— Конечно, бояться нечего, но только…

— Вы этого не хотите? — подергивая губы, прошипел Черемисов.

— Да, я этого не хочу, — сухо ответил Стрекалов. Глеб встал и, резко кивнув головой, вышел из кабинета.

— О, я болван, болван! — проговорил он, присаживаясь к окну. — Мудрый змий, сам попавший в глупые бараны!! Прав Крутовской был, тысячу раз прав! — Он засмеялся едким, нервным смехом и горько поник головой.

— Ты, Ольга, о чем это так горячо беседовала вчера с Черемисовым? — спросил на другой день Стрекалов у Ольги.

Ольга вспыхнула.

— Отчего это вы так меня допрашиваете?

— Я, мое дитя, не допрашиваю, а только спрашиваю.

— Мы ни о чем не говорили: я рассказывала ему то, что прочитала.

— А ты что читала?

Ольга вспыхнула еще более, и брови ее сдвинулись. Отец заметил ее суровый взгляд и прибавил:

— Я, Ольга, мой друг, спрашиваю тебя как друг… Ты разве меня перестала считать другом?

И Стрекалов ласково обнял дочь.

— Я читала, папа, Шлоссера.

— А книгу кто дал?

— Черемисов, — чуть слышно проговорила девушка.

— Ты, Оля, не особенно ему доверяй; он…

— Что — он? — быстро спросила Ольга.

— Он, Ольга, из тех людей, которым доверять на следует; он слишком увлекается, а увлечение не всегда приводит к хорошему концу. Ты с ним реже говори.

Ольга почему-то вспомнила Речинского: и тот говорил против увлечения, и тот смеялся над увлекающимися людьми, — отчего ж ей хочется не смеяться, а плакать?

Она тихо освободилась из объятий отца и медленной походкой вышла из комнаты. Отец долгим, пристальным взглядом посмотрел на дочь и как-то грустно покачал головой.

XL

Настала осень. Черемисов хандрил и по утрам занимался с Федей. На этих уроках стала бывать постоянно Настасья Дмитриевна, и Федя, — казалось Черемисову, — при матери очень редко обращался к нему с вопросами. Всем в этом доме как-то жилось невесело последнее время: Стрекалов был пасмурен и недоволен; Речинский хоть и бывал почти что каждый день, но Ольга по-прежнему была холодна; Настасья Дмитриевна глядела невесело. Ленорм уже не было. Месяц тому назад она оставила стрекаловский дом и поступила на сцену под чужим именем, к крайнему изумлению всего семейства и в особенности Настасьи Дмитриевны.

Чтения на заводе были прекращены, и хотя Черемисов хлопотал через Колосову о разрешении ему читать лекции в зале, обязательно предложенной одним из помещиков, но разрешения ему не дали. Он в последний раз сходил на завод, раздал те деньги, которые получил со Стрекалова за последнюю работу, семейным и