Тем не менее он не переставал искать случая принести пользу России и ее императору. Такая возможность представилась в июле 1806 года, когда в Париж прибыл П.Я. Убри (уже бывший здесь российским поверенным в делах в 1803–1804 годах) на мирные переговоры с участием английских и французских дипломатов. В Париже Убри сразу же посетил Лагарпа, сообщив, что действует «по предписанию императора», и посвятив швейцарца в цели своей миссии.

Лагарп принял российского дипломата «дружелюбно и доверчиво»[340], хотя попенял потом Александру I, что его посланец не предъявил никакой бумаги от имени императора перед тем, как посвящать в подробности переговоров, а ведь «подобные приказания надлежало бы давать исключительно на письме» (23 июля 1806 года). На самом же деле, перед отъездом из Петербурга Убри должен был получить от Александра I письмо для Лагарпа, но так и не дождался этого (о чем сам Убри упоминал в переписке с Министерством иностранных дел). Проблема, видимо, заключалась в статусе Убри, который имел довольно невысокий ранг по ведомству иностранных дел и, соответственно, не наделялся большими полномочиями (для того, чтобы подписанные им документы можно было легко аннулировать). Его отправка в Париж показывала, что Александр I не относился тогда серьезно к переговорам о мире. Император твердо был настроен на продолжение войны и создавал новую коалицию, к которой как раз в июле 1806 года ему, наконец, удалось привлечь Пруссию[341].

Не ведая об этих тонкостях, Лагарп всерьез отнесся к миссии Убри. Он всячески сочувствовал молодому дипломату, который из-за удаленности от России не имел возможности получать своевременные инструкции и фактически оказался один на один с французским кабинетом (а от англичан не получал никакой помощи). Глава наполеоновской дипломатии Ш.М. Талейран использовал грубый нажим, чтобы добиться от Убри скорейшего подписания бумаги о мире. Лагарп советовал тому затягивать процедуру, ссылаясь на плохое здоровье, но этого не получилось: 20 июля договор был подписан. В целом он был продиктован французской стороной, хотя Убри удалось добиться ряда уступок в пользу России – главной из них было сохранение русского гарнизона и флота на Ионических островах. В то же время французы отказались выводить войска из Далмации, но настаивали на том, чтобы русская экспедиция покинула соседнее черногорское побережье (Котор), и уже после завершения этого соглашались начать вывод своей армии из Северной Германии, где та блокировала русскую торговлю.

Тем не менее договор был не так уж плох. Он позволял России практически без потерь вернуться на те позиции, которые у нее были перед вступлением в войну. Именно в таком качестве Лагарп оценил подписанный договор достаточно высоко, назвав «коротким перемирием», которое даст России возможность собраться с силами, «переустроить то, что в переустройстве нуждается, ускорить приготовления чересчур запоздавшие» (21 июля 1806 года). Всем этим задачам позже будет отвечать Тильзитский мир 1807 года. Анализ Лагарпа как бы опередил время на целый год, с той важнейшей разницей, что, если бы Россия заключила мир на указанных условиях в 1806 году, то не приняла бы на себя никаких невыгодных для нее дополнительных обязательств в пользу Франции.

Однако швейцарец не полностью был уверен в том, как воспримут его мнение в Петербурге – именно по этой причине он написал отдельное письмо (23 июля), передав его по собственным каналам без участия Убри. В нем он подчеркнул, что тот самостоятельно вел все переговоры, а Лагарп не оказывал на него никакого существенного воздействия и, вообще, в новом договоре «не участвовал ни прямо, ни косвенно». Думается, что эти его оправдания пришлись ко времени: в Петербурге привезенный Убри договор дезавуировали как не отвечающий российским интересам (а Лагарпа, естественно, могли бы обвинить, что он содействовал подписанию «плохого трактата»). Вскоре началась война Четвертой коалиции.

В целом эта история не способствовала «потеплению» отношений Лагарпа и Александра I. Получив в качестве реакции из Петербурга очередное молчание, которое могло свидетельствовать о недовольстве, Лагарп и сам замолчал более чем на год (впервые с момента своего расставания с Александром), ограничившись лишь кратким поздравлением того с рождением дочери, отправленным под новый 1807 год.

Но, конечно же, нельзя сказать, что в этот период Лагарп не следил за военными и политическими событиями, происходившими на востоке Европы. Ему даже пришлось стать очевидцем важной сцены, где действующим лицом был его новый парижский приятель, знаменитый польский герой Тадеуш Костюшко (они познакомились в начале 1803 года через общих швейцарских друзей, и Лагарп несколько раз упоминал об их общении в письмах к Александру). Когда в октябре 1806 года французская армия впервые приблизилась к границам исторической Польши, Наполеон рассчитывал на то, что Костюшко сможет стать символом нового национального восстания в польских провинциях и облегчит Франции решение ее политических и стратегических задач против Четвертой коалиции. Жозеф Фуше даже получил от императора приказ тайно доставить Костюшко во французский штаб.

Однако тот отказался встречаться с Наполеоном, пока тот не даст гарантий восстановления независимой Польши. Как и в случае с Лагарпом, отношение Костюшко к Наполеону эволюционировало по мере того, как он разглядел во французском императоре «гробовщика республики». И тогда было решено опубликовать ложную прокламацию за подписью Костюшко, что вызвало его бурный, но бесплодный протест[342].

Лагарп был непосредственным свидетелем этого: «Встревожился я после того, как узнал, что с генералом Костюшко произошло. Отправился навестить сего почтенного мужа, когда был он нездоров. Приносят “Публицист”. Костюшко его раскрывает, пробегает глазами и говорит мне: прочтите. То была прокламация от его имени, обращенная к соотечественникам и написанная якобы из Кракова, тогда как сам он, больной, в Париже находился. Лишь только смог из дома выйти, отправился к Фуше, чтобы пожаловаться и потребовать печатного опровержения. “Это невозможно”, отвечал Фуше. “Вы пользуетесь гостеприимством и покровительством; надобно за добро быть благодарным. Ваша прокламация может Наполеону пригодиться; мы ее опровергнуть не вправе”. Понял и я в свой черед эту доктрину»[343].

Лагарп не зря придавал такую важность этому эпизоду: с 1806 году Костюшко все более открыто становился в оппозицию к внешней политике Наполеона (что, соответственно, могло трактоваться и как желание сблизиться с Александром I), а самого французского императора характеризовал следующим образом: «Он не восстановит Польшу – он думает только о себе. Он ненавидит всякую великую нацию и сам дух независимости. Он – деспот, и его единственная цель – личные амбиции»[344].

В августе 1807 года, возобновив переписку с Александром, Лагарп попросил царя предоставить возможность через какое-либо доверенное лицо переслать в Петербург важные материалы и размышления по политическим вопросам. Однако ответа вновь не последовало. Тогда в следующем письме в начале декабря швейцарец вновь поднял вопрос о своем путешествии в Россию (в свете новых препятствий, какие создавало измененное Александром I законодательство о въезде иностранцев). И наконец, в конце 1807 года последовала «вспышка». Лагарп уже не счел возможным сдерживаться и объявил о фактическом разрыве со своим учеником – им стоило бы увидеться и объясниться, «когда бы судьба позволила друг друга понять; к несчастью, сегодня сие уже невозможно» (29 декабря 1807 года). Почему? Именно в это время из газет швейцарец узнал о том, что Россия присоединяется к провозглашенной Наполеоном континентальной блокаде Англии, формально разрывая с ней мирные отношения. Все это стало следствием обязательств, подписанных Александром I в Тильзите, которые только теперь раскрылись перед Лагарпом во всем объеме (и в которые раньше он не мог поверить!).

Главный вопрос, который задает сейчас Лагарп: зачем заключать союз, лишавший Россию независимой внешней политики, превращавший ее в «орудие или преданного вассала» Франции, когда можно было просто подписать мирный договор? Лучше даже было бы потерять одну или две провинции, чем принимать такие обязательства; «подобной терпимости даже