Шрифт:
Закладка:
Именно это больше всего не нравилось Лагарпу, который в письмах к Александру I в конце 1802 и начале 1803 года подчеркивал утрату в данной ситуации немецкими князьями самостоятельности, их «раболепство» перед Наполеоном: «Разумеется, нуждалась Германия в переустройстве; но нынче предана она безгранично тому исполину, который вплоть до швейцарских гор раскинулся, и ни на одного из ее князей Вы положиться не можете, ибо не способны ни одного из них защитить должным образом»[320].
Критику Лагарпа вызвал и личный дебют Александра I на международной арене. В конце мая – начале июня 1802 года император выехал на встречу с прусским королем Фридрихом Вильгельмом III, и оба монарха провели военный смотр в Мемеле, на границе двух стран. В тот момент прусская политика непосредственно следовала в русле Наполеоновской Франции, и тем не менее Александр I заключил с Фридрихом Вильгельмом III тесный дружеский союз. Впрочем, какая именно политическая повестка обсуждалась в Мемеле в перерывах между взаимными излияниями дружбы и военными парадами, точно неизвестно, но Лагарп был уверен, что именно там Александр I согласился на значительное увеличение территории Пруссии, предложенное Францией. Швейцарец сожалел, что его ученик, по сути, пошел здесь на поводу у Наполеона, не видя в том выгод ни для Германии в целом, ни для России. И действительно, зависимость Пруссии от Франции в территориальном вопросе прочно удерживала первую от вступления в Антинаполеоновские коалиции вплоть до середины 1806 года, и Александру I в эти годы пришлось «раздваиваться» между своими дружескими чувствами к королю и фактическим отношением к Пруссии как к стране из противоположного лагеря. Одновременно и сама Пруссия, уверившись, что Россия одобрит любые ее действия, далее не смущаясь подыгрывала Наполеону.
Все это быстро проявилось в ходе обострения ситуации в Европе весной и летом 1803 года в связи с началом нового англо-французского конфликта. Очевидной новой задачей российской внешней политики становилось сдерживание Франции, которая в борьбе с англичанами могла еще больше упрочить свое влияние в Германии, вопреки интересам России. Но миротворческие усилия Александра I в первые месяцы конфликта не принесли никаких результатов. Царь безуспешно пытался предложить свое посредничество в решение спорного между Англией и Францией вопроса о Мальте, одновременно добиваясь от Наполеона гарантий нейтралитета немецких владений, принадлежавших английскому королю – курфюршества Брауншвейг-Люнебургского (Ганновер). Дипломатические проволочки (и в том числе позиция Пруссии, надеявшейся округлить свою территорию за счет этих земель) позволили французским войскам в июне 1803 года беспрепятственно захватить Ганновер. А это уже серьезно затрагивало российские интересы, поскольку создавало угрозу военных столкновений в устьях рек, текущих по Германии и впадающих в Северное и Балтийское моря, где располагались города Гамбург, Бремен и Любек, через которые шла основная торговля России с Западной Европой. Для защиты германского побережья в российской Коллегии иностранных дел в августе 1803 года был разработан план военной операции, включавший высадку при поддержке Дании 40-тысячного русского корпуса в Шлезвиг-Гольштейне[321].
С началом новой войны в Европе Лагарп в письмах к Александру сперва пытался проявить «объективность» – желал победы «тому, кто прав» и умеренно выступал в поддержку Англии как «единственной державы, которая способна Францию сдержать», а также за защиту соседей Франции от ее посягательств. Именно в этот момент Александр I решил развернуто ответить наставнику: в письме от 7 июля 1803 года он подробно высказал свои мысли о правителе Франции. Они, конечно, отражали многое из того, что уже было написано в отношении последнего Лагарпом, но с существенной разницей: суждения Лагарпа были мнениями частного человека, а то, что пишет Александр I – мнением самодержца огромной империи.
Сколь ни удивительно для царя, но основной упрек Александра в адрес Бонапарта относится к его монархическим устремлениям. «Касательно первого консула, любезный друг, изменил я мнение свое, как и Вы; лишь только сделался он консулом пожизненным, завеса пала. С тех пор пошли дела все хуже и хуже. Для начала сам лишил он себя прекраснейшей славы, какая смертному доступна и какой единственно ему недоставало, – доказать, что действовал он не из личных видов, а исключительно ради счастья и славы отечества и в согласии с конституцией, которой сам присягнул на верность, по прошествии десяти лет власть свою другому передать. Вместо этого предпочел королевским дворам подражать, а конституцию родной страны попрал. Теперь сделался он знаменитейшим из тиранов, какие истории известны»[322].
Признание Александра I фиксирует, что его отношение к Наполеону серьезно изменилось между серединой 1802 и серединой 1803 года. За этот период российским императором было накоплено уже достаточно дипломатических неудач, которые тот не скоро забыл. И теперь он внутренне готов к столкновению, ибо последняя фраза, объявлявшая Наполеона «знаменитейшим из тиранов», с точки зрения идей Просвещения почти автоматически означало только одно – готовность борьбы с тиранией.
Свой вклад в то, что Александр I признал в Наполеоне тирана, внесло и развитие в 1802–1803 годах Швейцарского вопроса, за которым царь также наблюдал глазами Лагарпа.
В сентябре 1802 года Гельветическая республика рухнула, пав жертвой гражданской войны. Лишь вмешательство Наполеона смогло остановить дальнейшие столкновения: в прокламации из Сен-Клу от 30 сентября, обращенной к погруженному в хаос гельветическому правительству, первый консул объявлял о неспособности швейцарцев разрешить внутренний конфликт собственными силами и предлагал услуги посредника. Он призывал их послать делегатов в Париж на Консульту, где была бы разработана новая федеральная конституция, а также новые конституции отдельных кантонов. Сторонники унитарного государства сразу приняли это приглашение, «федералисты» же – с изрядной долей колебаний, но и те и другие надеялись, что Бонапарт поддержит именно их систему.
Для Лагарпа сама идея посредничества первого консула была совершенно не приемлема. Поэтому немедленно после получения текста прокламации из Сен-Клу Лагарп поспешил исполнить свой долг как «последнего представителя легитимной власти» Швейцарии, каковым он себя считал. В этом качестве 4 октября 1802 года он отправил официальное письмо Александру I, призывая того выступить посредником в урегулировании конфликта. Однако – и это весьма характерно для их отношений в целом – Александр I никак не прореагировал на это обращение, не желая создавать себе в тот момент лишние политические проблемы.
Делегированный затем на Консульту кантонами Берн, Цюрих и Цуг, Лагарп стал единственным из бывших представителей власти Гельветической республики, который отклонил это приглашение (впрочем, родной для Лагарпа кантон Во отказал ему в избрании; «я оказал им слишком большие услуги», – с горькой иронией писал он в мемуарах[323]). Лагарпу в собственных глазах казалось унизительным заседать в Париже, чтобы получить из рук Наполеона новую швейцарскую конституцию: он счел себя «слишком гордым, слишком независимым чтобы участвовать в сборище, созванном при столь пагубных предзнаменованиях»[324]. К тому же он все еще полагал себя связанным прежними функциями в качестве члена Директории, которые, как он объяснял публично, с него до сих пор не сняты по закону, путем народного волеизъявления. Эти мотивы отказа раздражили французское правительство, которое, по словам Лагарпа, «усмотрело в них элементы оппозиции» и установило полицейскую слежку за парижским жилищем Лагарпа, где тот принимал швейцарских делегатов.
Итоги работы парижской Консульты разочаровали унитариев. Новая швейцарская конституция – Посреднический акт от 19 февраля 1803 года, вышедший из-под
