Шрифт:
Закладка:
Еще один ключевой принцип, который Лагарп познал на собственном опыте и который также стремился передать своему ученику, – постепенность реформ, внимание к характеру народа и существующих у него учреждений, пусть даже именно их и требуется обновить в ходе «модернизации». Уже в первом письме, отправленном Лагарпом Александру I после восшествия того на престол, звучит мотив «умеренности», осторожности в преобразованиях, необходимости узнавать дела и тщательно следить за их текущим ходом: «Сколько-нибудь времени предоставьте административной машине работать как прежде, наблюдайте за ходом ее, а реформы начните, лишь когда убедитесь совершенно в их необходимости. Поспешайте медленно». Позднее Лагарп отмечал, что только враги, боявшиеся человека, который говорит самодержцу правду, пытались выставить его необузданным «новатором», чьи советы могли сбить с пути императора и всю Россию[298].
А такие враги действительно были, причем не только среди противников реформ, но в кругу ближайших сподвижников царя, составлявших Негласный комитет. В воспоминаниях князя А. Чарторыйского мы находим очень жесткую оценку пребывания Лагарпа в Петербурге, которое по мнению мемуариста «не имело никакого значения, как равно он не оказал никакого или почти никакого влияния и на последующие реформы этого царствования». За такой оценкой легко различимы отголоски того неприятия, с которым Чарторыйский и другие члены сложившегося вокруг молодого Александра кружка встречали крепкую и искреннюю привязанность, объединявшую императора и его учителя. В Негласном комитете проекты Лагарпа наталкивались на сопротивление (в частности, была отвергнута система организации учебных заведений, направленная на широкое распространение грамотности в народе, которую предлагал Лагарп). Чарторыйский с явным удовлетворением вспоминал: «У Лагарпа хватило такта не выказывать желания присутствовать на наших заседаниях… Тем не менее ему всегда говорили, что он считается членом нашего комитета и что на наших собраниях для него всегда приготовлено место»[299]. Впрочем, авторитет Александра I заставлял обсуждать записки Лагарпа на заседаниях «молодых друзей», а 26 и 29 апреля 1802 года швейцарец был-таки непосредственно привлечен к совещаниям членов Негласного комитета для решения вопроса об устройстве министерств. Однако за спиной Александра «молодые друзья» позволяли себе высмеивать швейцарского реформатора (так, по словам Чарторыйского, Лагарп слишком часто повторял, что необходима «регламентированная организация учреждений», и эта фраза превратилась в его насмешливое прозвище) – это для них было легче, чем разбираться в принципах, которые швейцарец закладывал в основание российских реформ.
Возможно, если бы отношения Лагарпа с Александром были более формальными, то его рукописи получили бы несколько большую сферу хождения внутри правительственного аппарата. Однако, как уже подчеркивалось, и для российского императора, и для швейцарца был важен именно личный аспект их общения. Памятуя о том, что Александр уже привык высказывать Лагарпу все то, что тяготило его душу и что царь не мог сказать никому другому, становится понятным: в их взаимоотношениях личные моменты – возможность «открыть сердце» – являлись не менее, а, быть может, более важными, чем общественно значимые, политические.
Видя такое полное и абсолютное доверие императора, его открытую душу, Лагарп и сам, отходя от политических тем, обращался к тому, чем так привык заниматься: к воспитанию своего ученика. Так, от его внимания не ускользали малейшие детали поведения молодого императора на публике. «При входе в гостиную были Вы несколько смущены. <…> Обошли Вы всех собравшихся с некоторой поспешностью», – замечал он в письме 26 ноября, требуя от Александра: «Император должен иметь вид уверенный»[300].
Но главным являлось не внешнее, а внутреннее, «сердечное воспитание». Выше, чем конкретные навыки и умения, Лагарп ценил сам характер и личность Александра, видя в них залог успеха преобразований России. Конечно, Лагарп идеализировал своего воспитанника, обращался к нему как к собственному «творению», по сути, как отец к сыну – а это значит, подчас лишался способности беспристрастно анализировать его деяния и конкретные результаты царствования. В то же время большая человеческая привязанность к Александру заставляла Лагарпа высоко ценить личную сферу их отношений. Щепетильность Лагарпа, с которой он охранял эту сферу, желая внешне всячески отстраниться от подготовки российских реформ и оставаться представителем Гельветической республики, отчасти вела к тому, что многие проекты Лагарпа, детально им разработанные, так и не были задействованы. Даже сам отъезд Лагарпа из России – преждевременный с точки зрения развития преобразований, основной механизм которых был пущен в ход лишь спустя несколько месяцев, после создания министерств в сентябре 1802 года, – был вызван именно названной щепетильностью и имел корни в личной сфере отношений.
Швейцарец объяснял в своих мемуарах: «С марта я заметил, что усилия, которые я предпринимал, чтобы остаться в тени, не смогли избавить меня от действий недоброжелателей, которые по-своему интерпретировали мою частную переписку с императором и особенно еженедельные беседы, коими он удостаивал мое жилище. Я счел разумным сообщить об этом Александру в письме от 8 марта 1802 года и дать ему почувствовать необходимость моего удаления. Его дружба долго отказывалась поверить в то, что от этой близости между российским императором, выдвигающим благотворные реформы для своего народа, и иностранцем, известным уже в течение долгого времени аналогичными принципами, могут случиться серьезные неудобства. Мудрый образ действий, с которым начало трудиться новое правительство, принес благоприятные результаты, но те, кто страшатся устранения злоупотреблений, коих выгоды использовались ими до тех пор бесконтрольно, содрогнулись, видя, что пришел их срок, и не зная на кого свалить вину открыто, глухо указывали на иностранца как на того, кто внушает эти проекты»[301]. Поэтому Лагарп боялся, что его пребывание в России будет вредить самому успеху реформ, что им будут препятствовать только потому, что они «исходят от иностранца». Вследствие этого он попросил императора отпустить его, надеясь, что и вдали от России сможет дальше приносить ей пользу.
Таким образом, в 1801–1802 годах в Петербурге по воле истории сошлись вместе два выдающихся государственных деятеля из стран, совершенно разных по своим размерам, природе, климату, религии, народным характерам и т. д. Их объединяла несомненная общность принципов, которая объяснялась тем, что Лагарпу действительно удалось передать юному Александру определенную систему мыслей и жизненных установок. К их новой встрече в 1801 году Лагарп получил также еще и бесценный политический опыт, которого так недоставало Александру, и теперь вместе они готовы были приняться за «модернизацию» России. В Петербурге швейцарцем была проделана огромная, поистине титаническая работа по подготовке проектов российских реформ. Причины же того, что результаты этой работы оказались не столь востребованными, лежат глубоко в характерах обоих людей. Как это свойственно концу XVIII – началу XIX века, чувство взяло верх над разумом, личные аспекты отношений взяли верх над чисто политическими, и в мае 1802 года Лагарп предпочел удалиться, хотя до конца жизни хранил в своих воспоминаниях идеальный образ российского императора, запечатленный им в те месяцы.
Взгляд из деревни
Уже во второй раз трогательно простившись с Александром, Фредерик-Сезар Лагарп 8 мая 1802 года выехал из Петербурга, где провел почти 9 месяцев. В течение всей обратной дороги его мысли обращались к российскому монарху, и Лагарп был глубоко уверен: его ученик вступил на путь реформ, хочет обновить свою страну во имя блага всех поданных, став «императором народа».
Лагарп возвращался обратно
