Во-вторых, Александр искал утешения и совета у своего бывшего наставника, которого был бы рад видеть подле себя: «Не переставал я думать о Вас и о том времени, какое мы вместе проводили. Сладостно мне надеяться, что может оно воротиться, и был бы очень счастлив, когда бы надежды эти сбылись. В этом совершенно на Вас полагаюсь; все зависит от Ваших домашних обстоятельств, ибо никаких иных препятствий нет и быть не может». Более того, Александру необходима поддержка учителя: «Отчего не можете Вы перенестись сюда и опытностью своею меня направлять и оберегать от ловушек, в которые могу я попасться по молодости лет и, возможно, потому еще, что не знаком с коварством душ развращенных»[283].

Как только Лагарп прочел такие строки, он тут же начал собираться в дорогу, восприняв их как прямое обращение от ученика за помощью и приглашение к нему приехать. Но действительно ли Александр звал Лагарпа в Петербург в эти первые недели царствования? Вопрос этот очень интересовал окружение царя – речь идет не только о заговорщиках, погубивших Павла I, но и о так называемых «молодых друзьях» Александра, которых позже стали называть Негласным комитетом (Николай Новосильцев, князь Адам Чарторыйский, граф Павел Строганов, граф Виктор Кочубей), ибо и они видели в Лагарпе не столько единомышленника по взглядам, сколько соперника по конкретному влиянию на императора, которым они хотели бы руководить сами. Иными словами, появляение такой сильной фигуры как Лагарп в Петербурге смешивало карты всем, кто вел собственную игру, чтобы «владеть Александром». Когда Кочубей напрямую спросил царя об этом, тот смутился и стал отрицать факт приглашения: «Лагарп отправил мне письмо с поздравлениями по случаю восшествия на престол и написал, что после стольких лет, проведенных друг подле друга, он был бы счастлив еще хоть раз на мгновение меня увидеть. Я подумал, что не могу ему отказать в этой просьбе и написал, что он может приехать»[284]. Как видно, Александр сильно исказил здесь свои мысли и чувства, выраженные в письме Лагарпу. Поэтому можно сделать вывод, что он действительно надеялся обрести в бывшем учителе, которому доверял, защитника от всеобщих происков вокруг – как от врагов, так и от друзей.

Тем временем, собравшись уезжать, Лагарп обратился-таки к русскому послу в Париже Степану Алексеевичу Колычеву и из общения с ним понял, что не получит проездных документов в Россию (хотя и имел в кармане письмо от императора – но не счел возможным его демонстрировать, ибо не собирался посвящать кого-либо в свои личные отношения с Александром). Эта ситуация заставила швейцарца обратиться за паспортом на выезд из Франции к министру полиции Жозефу Фуше. Тот незамедлительно сам вызвал Лагарпа для доверительного разговора и беседовал с ним, как стало понятно, по поручению Наполеона.

Задачей Фуше было добиться у Лагарпа обещания, что тот будет склонять Александра I к заключению союза России с Францией (намеченного еще в 1800 году Павлом I). Но швейцарец не согласился принять на себя это поручение, хотя Фуше даже хотел везти его в Сен-Клу, резиденцию Наполеона, чтобы тот лично ему все высказал. Важнее всего для Лагарпа было сохранять искренность и непредвзятость в отношениях с обоими повелителями могучих держав. Он был согласен с основной мыслью Фуше, что крепкий союз Александра и Наполеона стал бы величайшим благодеянием для всей Европы. Сказанные им тогда слова Лагарп цитировал в письме к Александру от 9 ноября 1801 года: «Судьба поставила во главе двух могущественных наций Европы двух мужей, имеющих идеи либеральные, дабы участь несчастного человечества облегчить, и свершится сие, если смогут они меж собой договориться»[285]. Однако, если в искренности и либеральности Александра Лагарпа был твердо уверен, то его разговор с Наполеоном после бегства в 1800 году поколебал подобную уверенность относительно характера первого консула. Именно поэтому Лагарп и отказался как от новой встречи с ним, так и от принятия на себя его миссии. Дальнейшие события показали, что швейцарец был абсолютно прав.

Итак, Лагарп выехал из Парижа в начале июля 1801 года. В путешествии ему сильно помогли родственные связи Бётлингков, которые охватывали почти всю Европу. Десять дней Лагарп и его супруга Доротея провели у ее брата в Голландии, а затем отправились в Мемель, на границу Российской империи, где их встретил свояк (муж сестры жены, Софии Шарлотты) Иммануил Яковлевич Станеке, служивший на курляндской таможне. Еще из Гамбурга Лагарпу удалось, благодаря любезности тамошних дипломатов, отправить официальный запрос на имя графа Н.П. Панина о разрешении въехать в Россию. Ответ от Панина вместе с паспортом пришел к Станеке в Либаву. «Сухость ответа, обличала настроение писавшего, – подчеркнул тогда Лагарп. – Явление человека правдивого и отважного среди придворной черни подобно метеору: его свет царедворцев ослепляет»[286].

Вечером 7/19 августа Лагарп прибыл в Петербург, и уже на следующий день Александр заключил его в объятия и провел с ним не меньше трех с половиной часов[287]. Им было о чем поведать друг другу. И все-таки поражает тема, возникшая одной из первых в их разговоре. Александр сам задал вопрос, который, очевидно, угнетал его душу: что означали слова, сказанные ему отцом, императором Павлом I, около полугода назад, за две недели до трагической ночи цареубийства в Михайловском замке?

Павел, который, по всей видимости, уже знал как о существовании заговора против него, так и возможном участии в нем наследника[288], спросил тогда у Александра, нет ли у того новостей о Лагарпе, упомянув, что «вспоминает его прощальные слова». Александр, конечно же, не ведал о теплой встрече Лагарпа и Павла в 1795 году, когда царский наставник пытался предупредить великого князя об опасности отчуждения между ним и сыном. Получалось, что предсказания швейцарца сбывались (Лагарп заметил, что это заставило Павла забыть весь свой недавний гнев на него как на «революционера», которого нужно схватить и доставить в Россию). Но сколь же горьким оказалось это признание из уст самого Павла! Александр же не понял тогда слов отца, а ведь в них был выражен самый явный намек и даже вызов сыну, которым Павел как бы давал понять, что знает о его умысле.

Тема цареубийства еще раз возникла в прямом разговоре Лагарпа и Александра спустя два месяца, когда последний вернулся из Москвы после коронации. «Ему необходимо было найти облечение, открыв другу с искренностью те мотивы, которые не позволили ему отстраниться от того, что от него требовали». Александр оправдывал себя теми же словами, что уже приводил в письме 1797 года: политика отца вызывала общественное недовольство и грозила тяжелыми последствиями, на Александра же «нация всецело полагается и зовет ее спасти». При этом отца должны были пощадить, «его персона получит должное уважение и ничто не сможет заронить подозрения в отношении его преемника». То, что Павла убили в ходе переворота – это злоупотребление обстоятельствами. «Александр приходил в ужас от этого преступления, которое он не смог ни предвидеть, ни предотвратить и которого зачинщики и истинные подстрекатели, защищенные их соучастниками и даже общим мнением, должны были избегнуть наказания, – писал Лагарп в мемуарах. – Он изливал свою душу в мою, открывал мне дошедшие до его сведения подробности и глубоко меня расстроил, доказав невозможность наказать виновных, некоторые из которых еще осмеливались показываться в придворном кругу»[289].

Швейцарец и вправду сразу после этого разговора письмом попытался убедить царя в необходимости провести суд над заговорщиками, иначе «покрывая убийц, все преступниками сделались». Слова Лагарпа звучали жестоко: из них следовало, что Александр знает имена трех убийц Павла I, но кроме них «что подумать можно о людях, равнодушно наблюдающих за тем, как удушают их императора, который тщетно умоляет их о помощи и испускает дух только после