Шрифт:
Закладка:
Таким образом, Лагарп вовсе не ошибался в оценках, когда писал, что его страна будет обречена на положение «скромного спутника большой кометы», то есть Франции. Царский наставник изобличал режим, установленный Посредническим актом, в его «реставрационном» характере, то есть в том, что он в отдельных чертах возвращался к учреждениям и отношениям в Швейцарии «старого режима». Избранный в апреле 1803 года в Большой совет Во, Лагарп отказался участвовать в новых органах власти своего кантона[326]. Он даже не собирался постоянно жить в Швейцарии, хотя теперь и мог проводить там по несколько недель наездами, по разным поводам.
Отчетливо отчуждая себя от того порядка, что установился у него на родине с февраля 1803 года, Лагарп в то же время не переставал интересоваться швейцарскими делами, которым посвящал много времени. В частности, он упорно пытался убедить Александра I не признавать Посреднический акт. Его письменное сообщение с царем становилось все более рискованным, и это притом что недавнее возвращение Лагарпа из Петербурга автоматически усиливало недоверие и подозрения на его счет. Письма к царю отправлялись им не по обычной почте, но через торговые дома «под видом коммерческой переписки», или с оказией, то есть через путешественников, которым он мог полностью доверять.
Однако надежда Лагарпа на то, что Александр I выскажет неодобрение Посредническому акту и, вообще, будет открыто вмешиваться в швейцарские дела, была тщетной – для этого еще не сложились те условия, которые возникнут десять лет спустя, накануне и в период Венского конгресса. Тем не менее Наполеон помнил о заинтересованности российского императора, и возможно именно это удерживало его от полного поглощения швейцарского государства, каковая участь постигла Цизальпинскую и Батавскую республики (в 1805 году преобразованные в королевства во главе с родственниками Наполеона), а также другие небольшие итальянские республики, присоединенные в конечном счете к Французской империи. В рамках Наполеоновской Европы одна лишь Швейцария смогла сохранить республиканское устройство.
Обсуждая швейцарский вопрос в письмах к царю, Лагарп даже допускал мысль, что если бы Александр и Наполеон могли договориться о совместном урегулировании судеб Швейцарии, то Лагарп согласился бы служить новому режиму. Но первый консул предпочитал действовать в одиночку и самому пожинать все плоды. Так постепенно в глазах Лагарпа облик Наполеона менялся, проявлялась его «натура завоевателя». В то же время еще летом 1803 года Лагарп не мог скрыть восхищения по поводу государственных качеств Бонапарта, в особенности его решительности, дух которой мог бы в чем-то перенять Александр I: «Человек сей наделен неутомимой жаждой деятельности и редкостной энергией. Решения принимает стремительно, никто их ни предугадать не может, ни на них повлиять. Могу даже поверить, что желает он от всей души процветания Франции. <…> Осуждая, и справедливо, все стремления первого консула свою династию утвердить, деспотизм укрепить и народ, им презираемый, унизить окончательно, не могу я, однако, не отдать должное расторопности его, энергичности и привычке действовать самолично»[327].
Оставив на некоторое время столь болезненные для Лагарпа наблюдения за укреплением власти Наполеона в Европе, упомянем о его контактах с другими политическими деятелями. В конце сентября 1802 года имение Плесси-Пике посетил Томас Эрскин, один из лидеров партии вигов в английском парламенте (которому в 1806–1807 годах предстояло занимать пост лорда-канцлера). Его интересовали рассказы Лагарпа об Александре I, и швейцарец решился показать парламентскому оратору письмо, написанное ему императором сразу после восшествия на престол, в мае 1801 года. «Сделало это эффект точь-в-точь как в театре. Пока Эрскин письмо читал, грудь его вздымалась сильно, а по щекам катились крупные слезы. “О! – сказал он мне в волнении, – теперь я Вам верю; это письмо надобно выбить золотыми буквами”. Такие слова, сказанные иностранцем, который сам по себе велик и независим, дорогого стоят» – так потом описывал Лагарп произошедшее Александру[328].
По сути царский наставник поставил себе задачу своими личными связями всячески продвигать представления об искренности и чистоте либеральных устремлений российского императора. Он заботился о «соединении благородных душ» в политике, и именно так следует воспринимать его усилия по налаживанию переписки между Александром I и Томасом Джефферсоном. Свое желание их познакомить Лагарп высказал Александру еще в октябре 1802 года, на что император откликнулся в июле 1803-го полным согласием, и тогда швейцарцу удалось через одного из своих американских знакомых в Париже (Джоэля Барлоу, который вел от имени правительства переговоры о покупке Луизианы) отправить за океан вести об уникальных личных качествах Александра I и его расположении к политике США по защите свободы и прав человека. В июне 1804 года американский президент Т. Джефферсон направил Александру I дружественное письмо, которое послужило началом их личной переписки, поддерживавшейся вплоть окончания президентского срока Джефферсона в 1809 году, когда были установлены официальные дипломатические отношения между Россией и США.
Таким образом, преодолев немало трудностей, Лагарп воссоединился со своим учеником вскоре после его воцарения и горячо желал быть полезным ему и всей России. Его стремление оставалось неизменным и после возвращения во Францию, хотя теперь оно осложнялось непрерывно обостряющейся обстановкой в Европе, противостоянием Александра и Наполеона – конфликтом, которого Лагарп так надеялся избежать, но тщетно.
Глава 6
Разделенные войной
(1804–1813)
Накануне столкновения
Весной 1804 года первый консул гражданин Бонапарт превратился в Наполеона I, императора французов. И в переписке Лагарпа даже те его черты, которые прежде вызывали хвалебные отзывы, оценивались теперь как недостатки «человека, привыкшего всем жертвовать ради достижения собственных целей, никогда не умерявшего ни безмерного тщеславия своего, ни неутомимого пыла, человека, не знающего ни сомнений, ни привязанностей, ни чувств, какие порой самых прославленных тиранов останавливали» (16 июля 1804 года)[329].
Отныне Лагарп чаще всего сравнивает Наполеона с римским императором Тиберием – непобедимым стратегом, искусным законодателем, известным быстротой исполнения своих намерений, но также и жестокостью; тем Тиберием, которого Лагарп уже однажды описывал юному Александру на их занятиях по истории как «деспота вне морали, чуждого проявлениям человеческих чувств»[330].
От деспотизма до тирании остался лишь один шаг, и в глазах Лагарпа он был сделан Наполеоном в марте 1804 года, когда тот отдал приказ о похищении, а затем расстреле одного из принцев крови – Луи Антуана де Бурбон-Конде герцога Энгиенского. Французские жандармы не только устроили операцию против принца из Дома Бурбонов, но и провели ее на земле немецкого курфюршества Баден (которым в то время еще правил дед российской императрицы!), нарушив его суверенитет.
Реакция Александра I на эти события дала ему возможность во всеуслышание провозгласить принципы, которыми он руководствуется во внешней политике: незыблемость международного права и территориальной целостности государств, поддержание мира и спокойствия в Германии. В российской ноте, представленной 6 мая 1804 года Рейхстагу в Регенсбурге, Александр I демонстрировал, что Россия строго следует своим посредническим обязательствам, подтвержденным здесь же всего лишь чуть более года назад, тогда как Франция их грубо нарушает, и такое попрание ею прав государств и «оскорбление достоинства Германской империи» не должно для нее пройти «беспрепятственно и безнаказанно»[331].
Лагарп немедленно и остро среагировал на эту ноту Александра I,
