до Вологды дорога была невообразимо дурна: подобных страстных ухабов я не воображал возможными, точно волны морские внезапно окаменевшие от сильного мороза! Разбитый до крайности от подобной ужасной качки, я на ночь остановился на одной станции, чтобы до рассвета перевести дух и расправить мои сильно помятые и усталые члены. Одетый как был, только без шубы, я растянулся на диване, и, не имея счастливой способности скоро засыпать, занялся чтением; но чтение шло плохо и рассеянно; я встал с дивана и погасил свечу, – в надежде, что в темноте скорее засну, – но не успел я снова лечь на диван, как вдруг, – к крайнему моему удивлению, – вижу в нескольких шагах от меня матушку мою в сопровождении сестры моей, скончавшейся еще в 1846 году. Пораженный этим непостижимым видением, я не мог ни шевельнуться, ни тронуться с места, но пристально, и признаюсь, с каким-то непонятным страхом смотрел на явившихся мне дорогих лиц. Матушка, совершенно как живая во плоти, заботливо и нежно глядя – крестным знамением благословила меня; а сестра, – хотя ее вполне узнать можно было, имела вид более, так сказать, эфирный, спокойный, просветленный. Я внезапно взял тут лежащую спичку и зажег свечу, и в светлой комнате не стало уже видения!..

Это событие произошло ночью между 12 и 13 февраля 1858 года, в третьем часу утра.

Пробыв в Архангельске неделю, я получил письмо от зятя, которым он меня извещал, что в эту самую ночь матушка моя в Петербурге скончалась!.. И я твердо верую, что Всемилосердый Отец Небесный дозволил чадолюбивой матери, видимо, лично благословить сына, который так настоятельно умолял ее о том, перед ее кончиною.

* * *

У Петра Ивановича Бартенева, издателя Русского Архива, был в университете товарищ, студент Казанович, который, по окончании курса, определился на службу в Могилев, и прислал ему оттуда на память чайную чашку: «пей из нее и меня вспоминай». Через несколько месяцев случилось Петру Ивановичу пить чай из этой чашки, которая стояла перед ним на его письменном столе. Над письменным же столом висела лампа с повешенным на ней магнитом, к которому приложена была чугунная печатка; вдруг печатка отрывается от магнита без всякой видимой причины, падает на чашку и ее разбивает.

Вскоре отец Казановича уведомляет Бартенева о смерти своего сына, и оказалось, что он умер именно в то время, когда разбилась чашка.

(Рассказано и записано для меня П.И. Бартеневым).

* * *

«Матушка моя скончалась в Твери, 1870 года, 11 декабря, в пятницу, в 3/4 седьмого часа, вечером», (записал для меня И.А. Лавровский, ректор Варшавского Университета). «От брата моего, профессора в Харькове, получил я письмо от 13 декабря. В письме брат между прочим уведомляет, что хотя он и не суеверный человек, но был поражен следующим обстоятельством. В пятницу вечером он сидел в своем кабинете и занимался при свете лампы; вдруг около 7 часов услышал сильный треск в печи. Сначала не обратил никакого внимания, но треск повторился с большею силою, и он зажег свечу, чтобы осмотреть печь и узнать причину: все было в обыкновенном виде. “Уже тогда я подумал, – пишет брат, – что с матушкой что-нибудь нехорошо”. (По телеграмме, полученной 6 декабря, он знал об усилившейся ее болезни.) В этот именно день и час она скончалась… В ночь с 11 на 12-е декабря, с женой брата моего случилось также нечто необыкновенное: лишь только легла она спать, как увидела настолько поразительный сон, что с испугом вскочила с постели, и в беспамятстве бросилась зажигать лампаду, чего прежде никогда не случалось».

Из записок графини А. Д. Блудовой

«Королева Ульрика умерла в замке Гринсгольме. На другой день кончины ее, как только успели положить ее под катафалк, на так называемой парадной кровати умерших, к дверям замка подъехала, вся, обитая черным сукном, траурная карета, шестериком, с траурною упряжью, с кучерами и лакеями в траурных ливреях. Из кареты вышла дама в глубоком трауре, и в ней узнали графиню Стейнбок, друга королевы Ульрики, которая почему-то была удалена от двора и жила далеко в деревне. Тогда не было телеграфов, и присутствующие удивились, как она успела узнать о смерти Королевы так скоро, что уже явилась в полном трауре; однако ее впустили, она вошла с тихим достоинством, поклонилась царедворцам, которые, вероятно, и разлучили ее с Королевой, взошла на ступени к кровати и наклонилась над умершею, чтобы проститься с нею. Умершая привстала, открыла ей объятия, и долго и крепко обнимались давно разлученные приятельницы. Потом королева опустилась на свои подушки в недвижном оцепенении смерти, а графиня Стейнбок опять тихо поклонилась, прошла мимо изумленных, испуганных придворных, села в свою карету и уехала. Через несколько дней узнали, что графиня Стейнбок скончалась в своей деревне на другое утро после смерти королевы. Не она живая, а ее тень приходила помириться с другом своим – королевой, когда в ясном видении загробном обе поняли, что сердца их не изменяли друг другу, а только ловкие люди умели их разлучить.

Старожилы рассказывали это за несомненное происшествие. Что же касается до известного рассказа о видении какого-то сверхъестественного верховного суда и приговора, батюшка собирал сведения и справки, и оказалось, что мнимые документы подделаны, и даже какая-то неточность в подписи короля доказывает неверность всего рассказа».

Вот другое, из таких же достоверных источников почерпнутое, то есть, рассказанное очевидцами, передавал нам батюшка. Королева, не помню, жена ли Густава III или Карла XIII, провела часть лета в замке Гринсгольме, тоже не много лет до приезда батюшки в Стокгольм. Погода стояла ясная, теплая; однажды, после обеда, на который было приглашено несколько посторонних лиц, Королева предложила гостям прогулку со всей свитой по саду. Вечер был такой теплый, что отдохнув в одной беседке, королева оставила в ней красную шаль, которую было надела, но в которой показалось слишком жарко, и пошла дальше. Общество было отборное, разговор оживленный, королева весела; время шло незаметно, катались в лодке по озеру, прогулка длилась, и на возвратном пути Королеве показалось что-то сыро; сделалась у нее легкая дрожь, и она приказала своему маленькому пажу опередить ее и поскорее принести ей шаль. Мальчик побежал к беседке, но хотя гуляющие шли тихо, он не возвращался. «Пойдемте же сами к беседке», – сказала королева и повернула туда.

Когда они подошли, паж стоял у двери, бледный, смущенный. Королева, шутя, погрозила ему пальцем, говоря: «Ну что же? Принеси мне хоть теперь мою шаль». Но паж стоял, как вкопанный.