Лунный свет был так ярок, что при нем было можно читать письмо, и следовательно тени были очень густы. При повороте в одну из улиц, вдруг вижу я в глубине подъезда высокую, худую фигуру, завернутую в плащ в роде испанского, и в военной, надвинутой на глаза, шляпе. Он будто ждал кого-то. Только что я миновал его, он вышел, и пошел около меня с левой стороны, не говоря ни слова. Я не мог разглядеть ни одной черты его лица. Мне казалось, что ноги его, ступая на плиты тротуара, производят странный звук, точно как будто камень ударялся о камень. Я был изумлен, и охватившее меня чувство стало еще сильнее, когда я почувствовал ледяной холод в моем левом боку, со стороны незнакомца.

Я вздрогнул, и, обратясь к Куракину, сказал: «Судьба нам послала странного спутника». – «Какого спутника?» – спросил Куракин. «Господина, идущего у меня слева, которого, кажется, можно заметить уже по шуму, производимому им». Куракин раскрыл глаза в изумлении, и заметил, что никого нет у меня с левой стороны. «Как? Ты не видишь этого человека между мною и домовою стеною?» – «Ваше Высочество идете возле самой стены, и физически не возможно, чтобы кто-нибудь был между вами и ею».

Я протянул руку и точно ощупал камень. Но все-таки незнакомец был тут, и шел со мною шаг в шаг, и звуки шагов его, как удары молота раздавались по тротуару. Я посмотрел на него внимательнее прежнего, над шляпой его блеснули глаза столь блестящие, что таких я не видел никогда ни прежде, ни после. Они смотрели прямо на меня, и производили на меня какое-то околдовывающее действие.

«Ах! – сказал я Куракину, – я не могу передать тебе, что я чувствую, но только во мне происходит что-то особенное». Я дрожал не от страха, но от холода. Я чувствовал, как что-то особенное проникало все мои члены, и мне казалось, что кровь замирает в моих жилах. Вдруг из-под плаща, закрывавшего рот таинственного спутника, раздался глухой и грустный голос. «Павел!» Я был во власти какой-то неведомой силы и механически отвечал: «Что вам нужно?» – «Павел!» – сказал опять голос, на этот раз впрочем как-то сочувственно, но с еще большим оттенком грусти. Я не мог сказать ни слова. Голос снова назвал меня по имени, и незнакомец остановился. Я чувствовал какую-то внутреннюю потребность сделать тоже. «Павел! Бедный Павел! Бедный князь!»

Я обратился к Куракину, который также остановился: «Слышишь?» – спросил я его. «Ничего, – отвечал тот, – решительно ничего». Что касается до меня, то этот голос и до сих пор еще раздается в моих ушах. Я сделал отчаянное усилие над собою и спросил незнакомца: кто он и что ему нужно? «Кто я? Бедный Павел! Я тот, кто принимает участие в твоей судьбе, и кто хочет, чтобы ты особенно не привязывался к этому миру, потому что ты долго не останешься в нем. Живи по законам справедливости, и конец твой будет спокоен. Бойся укора совести: для благородной души нет более чувствительного наказания».

Он пошел снова, глядя на меня все тем же проницательным взором. И как я остановился, тогда остановился он, так и теперь я почувствовал необходимым пойти за ним. Он не говорил, и я не чувствовал особенного желания обратиться к нему с речью. Я шел за ним, потому что он теперь шел впереди. Это продолжалось более часу. Где мы шли, я не знал. Куракин не хочет верить ничему. Посмотрите, он смеется. Он думает, что все это было не более, как сон.

Наконец пришли мы к большой площади, между мостом через Неву и зданием Сената. Он прямо пошел к одному, как бы заранее отмеченному, месту площади; я, конечно, следовал за ним и затем остановился.

«Прощай, Павел! – сказал он. – Ты еще увидишь меня опять здесь и кой-где еще».

При этом шляпа его поднялась как бы сама собою, и глазам моим представился орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка моего прадеда, Петра Великого. Когда я пришел в себя от страха и удивления, его уже не было передо мною.

На этом самом месте Императрица возводит монумент, который скоро будет удивлением всей Европы. Это – конная статуя из гранита, представляющая царя Петра, и помещенная на скале. Не я советовал моей матери избирать это место, выбранное, или скорее угаданное призраком. И я не знаю, как описать чувство, охватившее меня, когда я впервые увидел эту статую. Я боюсь мысли, что могу бояться, что бы ни говорил кн. Куракин, уверяющий, что все это было не более как сон, виденный мною во время прогулки по улицам. Малейшая подробность этого видения памятна мне, и я по прежнему утверждаю, что это было видение, и все связанное с ним представляется мне также ясно, как бы это случилось вчера. Придя домой, я нашел, что мой левый бок положительно окаменел от холода, и я почувствовал некоторую теплоту лишь несколько часов спустя, хотя тотчас же лег в теплую постель и закрылся как можно теплее.

Надеюсь, что вам понравилась моя история, и что, если я вас заставил подождать, то было из-за чего.

«Знаете, что это значит, Ваше Высочество?» – спросил принц де Линь. «Это значит, что я умру в молодых летах». «Извините, если я не сойдусь с вами во мнении. Я полагаю, что это доказывает неоспоримо две вещи. Во-первых, что не надобно выходить ночью, когда клонит ко сну, и, во-вторых, что не следует ходить слишком близко к домовым стенам, промерзшим, в таковом климате, как у Вас. Другого заключения из этого я не могу вывести. Призрак Вашего знаменитого прадеда существовал лишь в Вашем воображении; и я не сомневаюсь, что на верхней одежде Вашей осталась пыль от домовых стен».

Этот рассказ, говорит баронесса Оберкирх, произвел, вы можете быть уверены, сильное впечатление на всех нас. Мало кто слышал его, потому что великий князь никогда не желал придавать ему огласки. Великая княгиня не слышала его по сей день; он бы перепугал ее. Удалясь к себе, я подробно записала его, как всегда делала с тем, что находила особенно важным, ограничиваясь относительно предметов меньшей важности одними заметками, которые бы помогли моей памяти».

Читая далее мемуары баронессы, мы видим, что Павел после как бы раскаивался, что сделал поверенным своей тайны друга своей жены. Он старается убедить ее, что все рассказанное им было выдумано, с целью рассказать что-нибудь страшное в свою очередь (II, 119–120). Но баронесса была тонкая наблюдательница, и ее не