– Щас! Размечталась, – Григорий почувствовал, как его понесло, и не хотел даже противится. – Я здесь буду жить, деньги найду, а не найду, так займу, знакомых много. У меня уже есть одна на примете, с ней и буду. А ты катись, откуда пришла, и чтоб больше не околачивалась, поняла?

– Да как ты с матерью, урод, говоришь, ну, попридержи язык!

– Пошла вон, сволочь!

Прожегши взглядом, мать развернулась, зло тряхнула головой и выскочила на лестницу. Не успел захлопнуть дверь, оттуда донеслось: «Ты у меня горько пожалеешь, ублюдок, я вас обоих со света сживу».

Сердце колотилось, в глазах мелькали мухи. Часа два просидел, если не больше, пока не пришел в себя. Мысли устало колотились в череп: «она, больше некому, она, кто же еще-то; остановить, остановить». Потом медленно поднялся, начал одеваться, выполз на ватных ногах. Соседняя дверь приоткрылась:

– Простите, но если вы и дальше будете устраивать такие крики…

Махнул рукой, нажал кнопку лифта.

– Нет, я вынуждена буду, у меня муж полгода провел в больнице. Вы уж договоритесь с матерью, ведь если и дальше…

– Сука она, а не мать, – Григория затрясло. Двери, наконец, раскрылись, захлопнулись с лязгом, увозя его прочь.

Он пошел к дальней остановке, к автобусу по расписанию. Кровь стучала в голову, нос снова заложило. Брел через силы, сам не понимая, почему выбрал этот маршрут, останавливаясь возле каждого дома. Еще немного, вот за тем поворотом.

Мыслей уже не было, только желание поскорее добраться, забыться сном. Как же страшно возвращаться к ней, после таких ссор. Как же хорошо, что уже никогда не придется этого делать.

Мимо торопливо проскочила, едва не задев, молодая женщина в короткой кожаной куртке и узких брюках. Прическа под мальчика, махонькие сережки в ушах сверкнули золотом.

– Пумка? – произнес он, довольно громко. Девушка обернулась. И снова пошла своими делами. Ошибся. Вроде она, а совсем не похожа. Неужели теперь, пока не увидит снова, по-настоящему, так и станет выглядывать в каждой встречаемой? Скорей бы пришла. Пумка.

Как доехал, не помнил, сознание плыло, вроде пожевал что-то, вроде принял лекарства, вроде отпустило. Провалился в непамятный сон. Наутро вспоминалось странное, какая-то книжка или рассказ в книжке: про резчика выбиравшего между подругой детства чародейкой и девушкой, недавно прибывшего в поселок купчишки. Выбрал последнюю, а чародейка в гневе возьми ее и прокляни. Потом, правда, каяться приходила, но сделать ничего не могла – так жена с нерожденным сыном и померли. Резчик тогда к гадалке пошел, вещунье, спросить, что было б, выбери он чародейку в жены. Боишься ты ее, отвечала вещунья, так жизнь в страхе и прожил, а они на такое чуткие. Как можно со страхом вечно жить? Убил бы ее, верно. Или она тебя страхом твоим извела.

Голову ломило, поднялся с трудом, запихал в себя быстрорастворимую лапшу, запил чаем из пакетика и поплелся на работу. В холодильнике опустело, надо зайти на рыночек у остановки.

Что такое жить в страхе, он знал основательно. Мать всегда выказывала недовольство его появлением на свет, наверное, это отвращение собственной нерешительностью в проблеме аборта, куда неприятней обычной ненависти, что установилась после рождения Егора. Его-то как раз ждали, надеялись на появление именно сына. Это с предыдущим «дядей» пожившим всего год с ними, а потом свалившим в Германию. Но он платил щедрые отступные, писал письма, кажется, довольно нежные, норовил вернуться, хотя все понимали, что врет. Но ведь платил хорошо. А мать потом нашла противоположность прежнему, дядю Матвея: ее всегда по абрису носило. И тоже рассталась. Тогда-то войну старшему сыну и объявила. Лет до пятнадцати он возвращался домой, как на каторгу, потом только немного полегчало. Он часто ходил в гости к другим детям, где невозможно услышать мат в свой адрес за дурное настроение родительницы, где не подличает брат, где царит взаимопонимание. И дарят подарки.

На пороге столкнулся с Ирой. Вот она всегда щедро, без остатка делилась, ничего не прося взамен, кроме единственного. Григорий честно пытался отдавать, не умея, научаясь на ходу, выходило плохо. Когда ничего не чувствуешь, всегда плохо. Но Ира упрямо верила в него. Даже когда узнала про Пумку, не могла не узнать, и Егор говорил, и мать. Ведь та тоже бывала в Москве, тоже клянчила денег, на одно, на другое. Григорий думая, что не вернется, сперва давал чуть, потом не выдержал, вспылил, выставил ее, долго слушая ругань за дверью, совсем, как вчера. Надя молча смотрела на него, задыхавшегося от невысказанных слов, потом попросила больше никогда так не делать, мать все же, какая-никакая, а мать. Именно никакая, зло отвечал он, сама видела. А у тебя лучше, я ведь ни слова не услышал о твоих родителя. Пумка не ответила. Кивнула только, недолго помолчав.

– Гринь, прости, я совсем уж, – протянула зонтик. – Ждала, что зайдешь. Ты что-то совсем расхворался, возьми денек отдыха. Завтра пятница, за выходные в себя придешь. Может, купить чего надо, ты скажи.

Сказка вспомнилась. Он кивнул, не ей, себе. Нет, не может она, не способна на такое, да часто с приметами и наговорами ходит, иногда даже в церковь бросится, после дурного сна, ну и… внутри перевернулось, когда он сказал вслух:

– Спасибо, Ир, я… мне действительно надо вылежаться. Ничего, если я у тебя, – конечно, конечно, ее сразу отпустило, улыбнулась, клюнула в щеку, прижавшись на миг. Зато виски Григория пронзила заноза-боль.

Днем скинул сообщение на пейджер Егора: «Надо поговорить о Пумке, позвони вечером». Оператор Елена «Пейджинговая компания „Астра телеком“, здравствуйте» попросила повторить по буквам непонятное слово, поблагодарила, извинилась, враз поняв, что оно значит для отправителя. Брат не стал дожидаться, затрезвонил после обеда.

– Что, опять послание? Вот ведь, с того света может донимать. Давай я с экстрасенсом договорюсь, он квартиру проверит, да не бойся, мне по блату недорого, свои люди, сочтемся, – Григорий пытался остановить его, но пока Егор не выговорился, не мог слова вставить.

– Я приболел что-то, хочу вылежаться

– Я не глухой, ты, брат, общественную трубку всю заперхал.

– Не об этом речь. Помнишь, когда ты последний раз был у нас с Надей?

– Зачем тебе?

– Вспомни дату, пожалуйста.

– В августе, а так… ну, в конце, где-то. Помню, ты с ней поцапался вскоре. Зачем это тебе?

– Надя дарила тебе что-то из своего? Только не верти, уточни, что именно, – она так часто делала, из искреннего желания сделать приятно. Егор пошуршал в трубке.

– Так с ходу не соображу, мелочь какая-то… ах, да. Монетку подарила с мышкой, помнишь, у нее такая заколка была для кошелька, на удачу. Я тогда на мели оказался. Нет, не сказать, что верю, но все равно приятно, твоя Пумка, она вообще особенная.

– Так и ходишь с ней?

– Обязательно. Слушай, а к чему ты это…

Григорий положил трубку. Наверное, это так и происходит, Пумка не раздумывая, разбрасывалась своими вещами, вроде пустячными, но носившими частицу ее самости. Ира не раз говорила, что дарит только чистые подарки, нераспакованные даже, к которым не прикасалась. Иначе нельзя, через подарок чужая воля придет. Григорий вспомнил ее, монетку: махонькая поделка из меди, но Егор хватанул, будто великая ценность. Узнать бы, где хранит. Мать вот так же, хватала и утаскивала в сервант. В нем, среди вырезок, книг, поломанных часов, безделушек, хранились бесценные антикварные вещи, о стоимости которых, мать только подозревала, жалея показать в ломбарде.

И еще. В приметы она верила, с каждым годом, все больше, и во все более сложные. Егор о том рассказывал со смехом, ерничая над матерью, порой, вслух. Та лишь терпела. Отношения с новыми дядьями складывались из рук вон, денег не приносили, одни убытки, сама часто жаловалась, а потому подленько мстила, или считала, что мстила, портя подарки, изливая на них свою желчь. Изливая, и снова убирая в сервант. Почему только сейчас пришло на ум.