Насморк, к вечеру стихший, снова заложил нос, да и горло запершило. По пути купил шалфей и парацетамол, обычно, эта комбинация хорошо помогала, но не в этот раз. Может, из-за Пумки – все эти тревоги за нее, страхи, мысли. Еще и черный человек. Он написал вчера, ложась спать, что непременно отыщет, список не так и велик, три человека, от силы: сама Ира и Егор. Может, еще мать. Но, скорее брат. Хотя непостижимо, как кто-то из них может врываться в мир Пумки, замерший между небом и землей, вообще, знать про него. На подобную тему и разговора сроду не случалось. В семье никто ни с сектой какой, ни с церковью связан не был. Как и Ира. Нет, конечно, мать верила в приметы, в сны, а Ира и в гадания даже, но только в те, которые сбывались. В загробную жизнь, если Надю можно отнести в этот мир, никто не верил. Разве что дядя Матвей… пожалуй из всех «дядь», что побывали в спальне матери, он один оказался мистиком. Верил в некое подобие реинкарнации, но не в телесном, а духовном плане. Говорил, что человек для того и пришел в мир, чтоб накапливать и сохранять данные о вселенной, расширять и постигать ее, а когда умрет, все известное ему станет частью сущности вселенной. А та столь странным и сложным образом, постигает саму себя.

В пришельцев дядя Матвей не верил. И в Большой взрыв тоже не верил. Пумка же… вот ведь, он так и не написал, что в последний раз тенью оказался сам. Но зачем давать неприятный повод. Надо во всем разобраться, разложить по полочкам.

По средам работы оказывалось меньше обычного, неудивительно, что уже к четырем начальство разъехалось по домам, а работники потянулись из офиса. Он так же поспешил прочь – боялся снова встретиться с Ирой.

На остановке пришлось подождать, автобус прибыл с опозданием и все равно никуда не торопился, тормозя перед каждым светофором. К дому дяди Матвея он подошел почти через сорок минут после отъезда, все равно, что пешком идти. Некоторое время нерешительно стоял у двери, позванивая связкой ключей, вошел.

Тишина удивительная, как только закрыл дверь, будто оглох. Странно, дом почти у самой улицы, а тут тишь, как в квартире у Пумки, когда она поставила немецкий стеклопакет.

Сняв ботинки, Григорий прошел в комнату. Был здесь неоднократно после смерти, но всякий раз становилось не по себе. Особенно первый. Что он рассчитывал увидеть тогда: скупую обстановку, холостяцкую квартиру, где все чисто, прибрано, разложено по местам? Да, дядя Матвей не был педантом, даже аккуратистом, но привык к постоянным разъездам, оттого верно, и обстановка ожидалась именно спартанская, будто завтра в поход. Увидел же совсем иное – эстампы, шкафчики, тумбочки, покрытые аккуратной вышивкой, короба с бельем, частью пустые, подсервантники, полки и полочки, колонки под давно засохшими цветами. Да, соседка говорила, что «Матвей кого-то водит», но ведь одно дело слова незнакомого человека, которые просто неприятно слышать, а другое – увидеть женскую руку, убравшую, на свой манер, квартиру и теперь, когда хозяин умер, исчезнувшую.

Странно, что в завещании указан он один, а не та, «которую водит». В первый день Григорий долго бродил по комнатам, приглядывался, открывал ящики и коробки. Хозяйка, вероятно, ушла до того, как дядя Матвей умер, соседка, сколько он ни спрашивал ее – уже позже, – о той женщине, говорила только: «под конец увлекся молодухой, совсем сбрендил, на старости лет», хотя какой же он старик, чуть больше пятидесяти, моложе его матери на пять лет. Может, потому еще так легко сошелся с ним, в свое время.

Наверное, это объясняло и выбор дяди Матвея: «увлекся дурой крашеной», хотел ненадолго ощутить былое время, самому вернуться в ее возраст, ее пространство. Сколько они прожили вместе? Вроде совсем немного. «Наверное, доконала сексами всякими, не удивлюсь, если ремни найдете», – зло отчеканила женщина в летах, грохнула входной дверью, и долго возилась с замком.

У Нади имелись друзья, подруги, любовники, но все бывшие, когда Григорий перебрался в ее дом, к ним редко, кто захаживал. Может, кто из них?

Хотя нет, что он. Кто может знать, где она сейчас, что с ней сталось. Только те, кто были ей близки по-настоящему. Григорий мог вспомнить подружку Тоню, с которой она больше перезванивалась, да Илью, вот кто навещал Пумку довольно регулярно. Григорий не противился, Илья не походил ни на ловеласа, ни на человека, сколь-нибудь интересующегося его любимой, скорее, тот самый друг детства, с которым можно обсудить, что угодно. Тихий, весь встрепанный, будто пришибленный пыльным мешком, Илья производил странное впечатление. Порой подвергаясь жестким насмешкам Пумки, он покорно терпел и улыбался, когда же становилось невмоготу, мягко пытался уйти. Надя немедля брала слова назад, просила прощения, уговаривала, он тотчас прощал все, слушая дальше, скромно потупив взгляд. Григорий не понимал – ни его, ни Надю. Спрашивал ее, зачем он, почему, но та пожимала плечами, мы так общаемся. Еще одна маска? Наверное.

Наверное, ему стоило влезть поглубже, понять получше. Он же, как только узнал, что Илья уезжает в Питер, постарался выбросить его из головы. Вот только Пумка, вскоре после отъезда, стала уж слишком беспокойна. Конечно, она не называла причин, Григорию казалось, что это Илья, но Надя жестко шутковала и над ним, стоило только помянуть незадачливого соискателя внимания. Они ссорились куда чаще, а последняя свара заставила его и вовсе собрать чемоданы.

Григорий открыл шкаф. На верхних полках лежали шкатулки, фарфоровые статуэтки, милые сердцу побрякушки, собранные, верно, за последние несколько лет. Взяв две палехские коробочки, пустые, он вытащил и коробку гибких грампластинок. Странно, зачем ему это, ведь электрофона, радиолы или музыкального центра, в квартире нет. И подборка странная, тут и «Апельсин» и Пьеха, «Бони М» и «Сябры»: наша эстрада семидесятых вперемежку с зарубежной, все пластинки вырваны из журнала «Кругозор» той поры.

Вслед за последней пластинкой, серенького пластика, вывалился пакет, перевязанный лентой. Григорий раскрыл и остолбенел – пачка старых стодолларовых купюр в палец толщиной, сколько здесь, наверное, три-четыре тысячи, не меньше. Жесткие, хрусткие, мало напоминающие нынешние. Сразу вспомнилось: Пумка всегда брала с клиентов только долларами, если приходилось взяться за рубли, тут же меняла: в том, что кризиса, подобного прошлогоднему, больше не будет, ее никто не мог убедить. Да и кто в наше время верит телевизору?

Пересчитав – четыре шестьсот – и положив тысячу долларов в карман, Григорий осторожно запаковал пачку обратно, вложил в шкаф и направился к двери. Походил по прихожей, будто прощаясь, даже посидел на дорожку. Потом неожиданно услышал шум за дверью. Через четверть минуты звонок. Заглянул в глазок.

– Слышь, козел, я знаю, что ты тут, давай, отворяй матери, – его перетряхнуло всего. Этого только не хватало.

– Чего тебе надо? Как ты вообще меня нашла?

– Ушел рано, дома не появлялся, где ты еще можешь быть. Открывай, не буду ж я орать через дверь, – она говорила, все больше повышая голос, понуждая предотвратить неумолимый скандал. Открыл, впуская. Мать, раскрасневшаяся от злости, ворвалась в прихожую, гневно глянула на сына, по сторонам, будто что-то выискивая. Наконец, обернулась

– О матери совсем не думаешь, я тут вкалываю, а он прохлаждается, – голова отреагировала мгновенной резкой болью. Когда-то давно привычной. – Ты прибрал квартирку или все телишься?

– Прекрасно знаешь, мать, у меня нет денег. Могла бы одолжить.

– Скажи, пожалуйста, еще одно одолжение. Я и так тебе наодолжалась за всю жизнь, скажи еще, мало. Твой черед настал. Давай оформляйся быстрее, да треть площади на меня запишешь. Мне от тебя большего и не надо, считай, сыновний долг исполнишь, а…

– Что очередной попросился пожить? Или очередь сразу из двух, девать некуда?

– Не твое дело, козел. Говорю, записывай. Я может, еще денег давать