Григорий повесил трубку. Ира молча стояла рядом с ним, кажется, все слышала. Бледная, обняла, потрогала лоб, поцеловала.

– Не соглашайся, подставит опять, а тебе разбираться. Он ведь только предложил, а ты будешь с липовыми документами на руках.

– Я знаю, знаю, – сделал шаг назад. – Извини, мне надо с матерью поговорить. Сходить надо.

Ира продолжала стоять на дороге. Кусала губы.

– Гринь, не надо…

– Не называй меня так, – еще раз больно.

– Может, вместе…

Он поспешил к лифту. Нет, на лестницу, ждать когда он придет, зная, что Ира стоит за дверью, невыносимо. Пошел, почти побежал к остановке. Мать жила через два квартала от ее дома. Старый дом, старые стены, которые так не хочется видеть. Ключ к которым постоянно носил с собой на кольце, вместе с другими, пусть давно переехал, убрался в Москву, не собираясь возвращаться. Будто не верил, ни во что не верил окончательно. Или поджидал именно этого мига.

Пумка все спрашивала…. Вздрогнул. Дядя Матвей оказался редким любителем девочек, нет, все в рамках закона, но эти Надины фотографии…. Соседка говорила, что и теперь, до самой смерти, у него была молодуха. Его передернуло. Зачем ты ее тогда нашел в столице, дядя Матвей, как встретился, почему именно ее? Сколько вы встречались, и как у вас это…

Даже сейчас не оставляет. Казалось, забылся приятными воспоминаниями, помня только добрые руки и терпеливый голос. А после смерти, будто в насмешку, его наставник оказался соперником. Как он так, что он там теперь… или получается, он и теперь с ней, не хочет отпускать. Или не может отпускать. Получается…

– Черный человек, – зубы клацнули. Тогда выходит…

Автобус вырулил на круг конечной остановки. Григорий побежал к дому, который никогда не называл своим. Его спрашивали однокашники, куда он, на что всегда отвечал: «ужинать» или «обедать» или что-то в таком духе. В маленькую двухкомнатную квартирку, которую они получили, наверное, по хлопотам того «дяди», что являлся его отцом, через года два после его рождения. Конечно, он не помнил переезда, мать говорила, как получила эти комнаты, выхлопотала, Григорий и представлял, как она, охлопывая стены, ходит по квартире.

Григорий достал ключ, вставил и повернул, только собачка отошла, значит, дома. Мать потускнела, но все еще пытается хорохориться. Вот только нет денег, нет поклонников. Странно, что они вообще были, эти поклонники. Да нет, сожители, правильно старухи у подъезда их называли. Приходили, уходили, особо не задерживаясь, не находя, а может и не ища в матери того светлого, теплого, что обычно ищут в женщине. Кажется, их только одно интересовало. И мать тоже.

– Кто? А это ты пришел? Чего надо? – даже не удивилась, как он открыл дверь, не удивилась и встретила дежурной фразой. Будто последних десяти лет не прошло. Именно столько он не был в доме.

Григорий не узнал квартиру, точно ключ странным образом открыл дверь в некий параллельный дом. Там, среди тряпок и коробок, в кухне стояла мать, в рваном халате поверх джемпера, и сжимая в руке тряпку, неприязненно смотрела на старшего сына. Кучи барахла повсюду: какие-то железки, коробки, ящики, повсюду лежат куски ткани, бывшие некогда халатами, рубашками, брюками, все однообразно серые. Стопки журналов и газет, пожелтевших от времени. Мать не то, что не любила убираться, но теперь, видимо, делать это стало не для кого. Егор, так и не выписавшийся из квартиры, здесь не появлялся, на его кровати навалено шмотья аж до середины посеревшего ковра. Все покрыто пылью, будто не живет никто, и только вечно разобранная кровать говорит об обратном. К ней ведет тропка, такая же, как в туалет, ванную, кухню.

– Чего пришел-то? – уже мягче спросила она.

– Год назад Егор отдал тебе мои снимки, мои и моей девушки. Я хотел бы забрать их, – мать пожала плечами.

– Думаешь, я помню, где они? Ищи, если найдешь.

– Думаю, ты прекрасно знаешь, где, – не раздумывая, прошел к серванту, начал перебирать содержимое. На материну кровать полетели бумаги, безделушки, коробочки и подшивки.

– Прекрати, что ты творишь, козел! Дай, сама найду. Мне еще убирать, – он хохотнул. – Что еще? Сейчас.

Она открыла сервант пошире, резко дернув дверцу вниз. Тяжко содрогнувшись, та откинулась, превратившись в подобие столика. Первый раз увидел такое, до этого лазил, только приоткрывая.

– Помню, ты под ним в игрушки играл, сколько тебе, года три было, и эта штука поди и откройся сама. Тебя, дурня, спасло то, что махонький был, так бы бошку начисто разнесло.

– Твое б счастье.

– Не хами матери, – произнесла устало. – Сейчас дам. Вот тут где-то.

– Да знаешь, где, – Григорий сунулся следом. – Пользуешься.

Оба замерли. Григорий не выдержал, отодвинул плечом.

Пачка фотографий лежала на нижней полке, как раз так, что заметить и достать ее можно, только распахнув крышку секретера. Ничем не перевязана, просто стопка, на которую пролили какую-то серую дрянь и насыпали железных опилок. Сверху лежал кривой проржавленный гвоздь.

Значит, вот как это выглядит. Григорий сунулся, но тут же отдернул руку, непонятно обо что порезавшись. Обернулся на мать.

– Значит, ничего не жалко. Только мстить. Вытаскивай.

– Козел, что ты мелешь, я…

– Вытаскивай, кому сказал. Иди в ванную, отмывай.

– Да ты… – но встретившись взглядом, замолчала и вытащив пачку прошла по узкой тропке. Григорий втиснулся следом. Запахло плесенью.

Вынув таз с серым бельем, и доски, на которых железный таз лежал в ванной, запустила воду.

– Что мне и мыть?

– А ты что думала. Давай, хоть одно доброе дело сделаешь.

– Не угрожай…

– Кому сказал, мой! – рявкнул так, что сам содрогнулся. Мать открыла воду и наклонясь, регулировала напор. Он не выдержал, отодвинул, врубил на полную мощность. Она пыталась возразить, не слушал, грохот заглушал. Когда ванная заполнилась на четверть, мать бросила туда снимки.

– Что мать заставишь?

– Стирай, – бросил туда одеревеневший кусок мыла. – Чертова бомжиха, мало тебе. Стирай, кому сказал.

От нее всегда плохо пахло, чем-то кислым. Сейчас этот запах топил сознание. Кто-то в детстве назвал ее так, бомжихой. Он избил парня, попал к директору, снова вызвали мать, скандал. Кого он защищал? Она ему на другой день так наваляла.

– Стирай, сволочь! Мало ты мне нагадила.

– Что, руку решил поднять, – резко развернулась. – А не буду, что ударишь, да, ударишь мать? Козел. Фотки ему понадобились. У меня пленка была, можно другие.

– Стирай!

Сцена прокручивалась, сколько себя помнил. В кошмарах, в снах, в грезах, – но только теперь наяву. Сколько думал, задыхаясь от бессильной злобы, жалея и ненавидя, сколько перебирал по кадрам, сколько рассуждал, сколько, сколько…. А вот теперь наяву. И как по затверженному меж уроками алгебры и физики.

С силой развернув, ударил в спину. Мать не удержалась, ухнула, крепко стукнувшись головой об угол ванной, красная полоска прочертила след. Вода все прибавлялась, она забарахталась, забултыхалась, Григорий навалился на спину, не давая голове подняться из воды. Забулькала, вспенивая воду руками, стуча ладонью по стене. Забурлила и обмякла.

Вода прибывала, темная, мутная. Все больше и больше. Он, содрогнувшись, выловил фотографии, сложил как есть, в карман куртки, и вышел. Хлопнул дверью, тут только обернувшись. За стеной только шум воды, водопадный рев. Он подождал лифта, не выдержал, пошел по лестнице. В голове продолжало шуметь. Боль стучала в виски. Странное опустошение, вроде так давно ждал, все расписал, все вычислил. И вот теперь освободился. И ее освободил. Навсегда.

Дороги не помнил. С хрипом, клокотавшим в горле, поднялся по лестнице к своей, уже своей квартире, отпер. На полу лист бумаги. «Спасибо, Гришик, миленький, спасибо. Я приду к тебе, сегодня же приду».

Улыбнувшись левым уголком рта, только он и среагировал, Григорий взял телефон, навертел номер.

– Ир, сегодня не приду. Мне надо остаться, –