Фотографии порвал и сжег в вазочке, пепел смыл в унитаз. Ключ выбросил в мусорный контейнер, вышел на улицу, немного проветрить голову, никак не желавшую проходить. Начался мелкий нудный дождичек, тоже некстати, но не страшно, когда опасности для Пумки больше нет. Теперь она точно преодолеет все.

Григорий постоял немного на улице, пытаясь вздохнуть полной грудью, никак не давалось, потом побрел домой. Дверь оставил открытой, сел в кухне и стал ждать. Когда прорвавшийся сквозь почерневшие облака косой луч солнца накрыла тьма, дверь тихо скрипнула.

– Я здесь, – донесся знакомый голос. – Пожалуйста, не включай свет. Сегодня нельзя.

Он бросился в прихожую: темный силуэт на черной двери. Пумка одета точно так же, как и в день, когда снова увидел ее – спортивный костюм с капюшоном, закрывавшим лицо. Хотел коснуться, она отстранилась.

– Не надо, мне будет больно.

Дыхание пресеклось. Проследовав за ней, Григорий прошел в комнату, мысли мешались, путались, он все же пытался коснуться хотя бы костюма, нет, даже этого не получилось. Сердце заходилось, он дышал так, словно взбегал на гору.

– Ты… ты вернулась.

– Да, родной, теперь я вернулась.

– Я уничтожил все… всех. Теперь больше нет черного человека, больше нет того… кто им управляет. Никого. Только мы. – Она медленно, осторожно повернула голову. Неяркий свет источавший сумерками за окном, едва освещал вошедшую. – Только ты и я.

– Что это было, скажи?

– Мой дядя Матвей, ты его знаешь, не понимаю, как, но его использовала моя мать через наши фото. Теперь неважно. Я убил ее.

Кажется, это был вопрос, а не простое шевеление губ.

– Гришик… – донеслось до его ушей. Они так и стояли в комнатке, в полуметре друг от друга. – Гришик, как же это…

– У нее снимки, я не мог… ты ведь свободна…

– Я… только снимки, они… господи… что же ты…

– Пумка, милая, неважно, они не найдут, – она не слушала, не слышала, повторяя: «Что же я, как же так, не надо». Он не выдержал коснулся ее. Холодно. Очень холодно. Пумка отстранилась.

– Моя вина. Не надо все это устраивать, просто придти, сказать… ну зачем, зачем. Ты меня прости, я не хотела, чтоб так закончилось. Мне надо было тогда в августе…

– О чем ты? Все ведь закончилось. Нас не найдут. Я все продумал. Я тысячу раз продумал, с самого детства, все как по писанному прошло, не волнуйся, никто ничего… – закрыла его рот ледяной ладонью.

– Гришик, родненький. Помнишь, ты стал встречаться с моей клиенткой, я стала вздорить с тобой. Ее муж, он дал мне на сохранение коробку из-под ноутбука. Не надо было смотреть, но там оказалась деньги, семьсот тысяч фунтов. Его убили, а потом пришли ко мне. Я думала, через тебя вышли. Ведь он только просил подержать неделю. Отдала бы, конечно, тотчас, но они потребовали полтора миллиона. Почему, откуда. Я не знала, поняла, что не отстанут. Надо, чтоб и ты не попал, потому и выгнала. А сама ушла к подруге. Там и жила, пока…

– Но твои часы и руку, – он вцепился в кисть. Лед.

– Я поняла, это шанс уйти и начать с чистого листа. Я не заявила о себе, так и оказалась в списках. Ждала тебя, а ты… ты так быстро убрался из города. Я последовала за тобой, хотела… сейчас неважно. Ты ведь стал жить с другой. А я поселилась с другим: переехала к Матвею, он говорил когда-то, когда мы только встретились в Москве, мол, растит себе жену. Я думала, пришло время. Несколько месяцев мы жили вместе, он странный, немного не в себе, но разве это важно. Он хранил меня, берег. После смерти выяснилось: все завещал тебе. Хоть бы словом помянул, хоть бы объяснился. Гришик, прости, я решила отомстить. За бегство, за Иру, за него. Да, такая дурная…. Сняла комнату рядом с твоей, – кивок в сторону запертой двери, – и стала подбрасывать письма. Я думала напугать и потом….

И замолчала. Молчал и Григорий. Смотрел, не видя, потом, слушал, не слыша. Не понимая. Потом медленно снял капюшон.

Белые волосы, белые рубцы на щеке. Коснулся их пальцем.

– В тот день, когда пришли за фунтами, на память оставили. В следующий раз обещали сделать улыбку на горле, – слова бессильно падали в пустоту, тонули в ней. Только голос знакомый, все остальное…. – Сделаю шлифовку, будет не так заметно. Уже незаметно, просто, когда первый раз делала, они снова воспалились.

Касался рукой лица, а потом шеи. Опустился ниже. Чужое, все чужое. Лишь оболочка осталась. Наконец, выдавил:

– Кто ты? Зачем пришла?

– Гришик, я…

– Ты не Пумка, не она. Она бы так не смогла, я знаю. Как ты можешь, как смеешь ты, тень, проклятая тень, ты убила ее, ты воспользовалась ей, чтоб придти, да сколько ж вас сегодня, сколько, как ты смеешь так глумиться над ней, моей любимой, как вы все смеете, – едва донесшийся до сознания хрип не услышал, – Как ты пришла, ты… подлая… подлая… моя милая….

Пальцы разжались. Тело безвольно осело на пол, зацепив стул, рухнуло вместе с ним. Григорий опустился следом.

– За что? Слышишь, за что? Я любил тебя – за что, слышишь? Скажи мне, скажи, наконец?

Ни ответа, ни дыхания, ни биения сердца. Тишина, ватная тишь. И только неясный свет зажегшихся во дворе фонарей, заливал комнату. Становясь все ярче, сильней, ослепляя.

Он повернул голову. На пороге стояла Ира.

– Не надо, Гринь, оставь. Я все слышала. Мы справимся. Подождем, когда собачники уйдут, и вынесем в речку в парке. А потом уедем на Украину, у нее все с собой, эта коробка с деньгами. Я завтра свои счета закрою, и мы уедем. Только ты и я, вместе. Я люблю тебя… мне неважно, что ты наделал, все равно. Буду любить, как прежде. Все равно будем вместе. Там устроимся, заживем.

Он медленно поднялся, подошел, позволил себя обнять. Вспомнилась давно читанная сказка про ремесленника.

– Как скажешь, конечно, вместе, как скажешь, – медленно произнес он, пытаясь найти темную точку в ослепительном свете, где бы не было так больно.

Не уходи

«Уважаемые пассажиры! Автобус оборудован камерами видеонаблюдения». Я огляделся. Одна камера – позади водителя, и две – в конце салона, расположены так несуразно, что в середине, напротив выхода, образуют «слепое» пятно. Здесь, на откидном сиденье, я и устроился. Случайность, что не прошел дальше или заметил их, эти вездесущие камеры? Да, большая часть не работает, повешена для устрашения – хотя когда и кого это останавливало? Скорее, заставляло идти напролом, не просчитывая последствия. Девяносто процентов преступлений совершаются импульсивно – увидел, вырвал, ударил, выстрелил – скрылся. Перевел дух.

«Почта, следующая остановка…». Я стремительно выскочил в закрывающиеся двери, автобус фыркнул и скрылся за поворотом. Я перешел улицу, выискивая глазами знакомое окно.

Женька, заноза, мы уже три года не вместе, что же ты снова и снова напоминаешь о себе? Только забываюсь, снова звонишь, о чем-то просишь, что-то рассказываешь. Почему всегда случается так, что если у тебя накипело, только я годен, чтобы это выслушать, переложить ношу на свои плечи и маяться ей. Совсем недавно встречались, вроде бы случайно, но когда это оказывалось таковым? Наткнулся на тебя в магазине, коротко переговорили, перелопатили прошлое, настоящее, я едва заикнулся о будущем, как оказался в одиночестве посреди стеллажей – будто все недолгое время говорил сам с собой.

Не хотел подходить к телефону, пришел с неудачного собеседования, а тот долго, настырно названивал. Непостижимым чувством ощутил опасность звонка. Все равно подбежал и взял трубку.

Женя попросила приехать, муж не ночевал дома, с прошлого утра не звонил. И мобильник не отвечает. А милиция, то есть полиция, зачешется через трое суток, ты же работал, знаешь. Я даже не смогла подать им заявление,