– Какого рода? – произносит он хриплым шепотом.

– Поджелудочная железа. Я некоторое время проходила химиотерапию, и они думают, что притормозили его, но это хитрая штука, и…

Он перебивает ее:

– Я знаю, что такое рак поджелудочной железы, мама. Я чертов доктор. Я знаю, к чему он приводит. Я… – он останавливается. Его лицо стареет на десять лет по мере того, как гаснет сияние послеобеденного шампанского.

Он поворачивается ко мне.

– Как давно ты знаешь?

– Пять недель.

– Пять… – его глаза закрываются. Словно он пытается отгородиться от этого. Когда он открывает их снова, он выглядит разъяренным из-за предательства. – Как ты могла так поступить? Обращаешься со мной, как с ребенком, которому нельзя доверять!..

Когда я вижу его таким потерянным, у меня наворачиваются слезы, но я должна проглотить это. Я касаюсь его руки.

– Все было совсем не так. Элейн сделала выбор в пользу твоего будущего. Ты ничего не смог бы сделать, чтобы изменить лечение или прогноз, – это последнее слово было ошибкой. Слишком рано взваливать на его плечи очередную порцию страданий.

– Какой именно?

Я смотрю на Элейн. Кто должен ему сказать?

Она снова кивает.

– У меня не так много времени, Тим. Мне жаль. Но давайте максимально используем то, что у нас осталось. Начиная с сегодняшнего дня.

Я держу свою руку на его руке. Что предложили бы советы по поводу плохих новостей сейчас? Сочувствие, затем подтверждающий вопрос.

Вместо этого я встаю, прижимаюсь к нему и обнимаю, хотя знаю, что это рискованно.

После минутного колебания он обнимает меня в ответ, и мы застываем так на несколько секунд. Я слышу, как он прочищает горло, и когда он отпускает меня, я вижу сталь в его глазах.

Он берет маму за руку и едва уловимо вздрагивает, заметив тонкость кожи и легкость ее костей.

– Я сделала это, потому что люблю тебя, сынок, – произносит Элейн.

Он кивает.

– Я знаю. Ты сделала то, что считала лучшим. Теперь моя очередь.

Той ночью в постели он тянется ко мне, и я думаю, что он хочет заняться любовью, чего не делал с тех пор, как провалил экзамены в прошлом году. Я хочу снова быть с ним, и не только для утешения.

Но вместо этого он включает прикроватную лампу и садится.

– Вот почему ты отложила учебу в медицинском колледже. Ты находилась рядом с ней, пока меня не было.

Я тоже сажусь, ожидая, что он рассердится. Я знаю, что это часть процесса.

– Мы с твоей мамой приняли такое решение, Тим.

– Нет, я не имею в виду последние несколько месяцев. Я имею в виду годы. Я позволил это. Мне было легче играть драгоценного студента-медика, пока ты оплачивала счета и помогала маме, когда она в этом нуждалась. Прости. Я действительно очень сожалею.

– Мы ведь об этом договаривались, не так ли?

– Но ты пожертвовала бо́льшим.

– Тим…

– Дай мне закончить. Я знаю, что не могу предотвратить ее смерть или изменить то, как все было у тебя или у меня в прошлом, – он наклоняется и целует меня в лоб. – Но этим летом я буду думать только о тебе и маме. Мы будем брать ее с собой во все поездки, которые она пропустила. Может быть, она хочет поехать на остров Уайт или на колесо обозрения в Лондоне…

Осознание того, как мало времени осталось у Элейн, похоже, придало Тиму ясности и целеустремленности. Это как интровертный Брюс Уиллис, мчащийся наперегонки со временем, чтобы все исправить.

За исключением того, что Тим должен понимать: впереди нет никакой великой победы, никакого штурма здания для спасения в последнюю минуту.

Я уже знаю это, благодаря тем долгим дням, проведенным с Элейн в онкологической амбулатории. Осознает ли он?

– Ты ведь понимаешь, что это четвертая стадия, да, Тим?

Он смотрит на меня, и, встретив его взгляд, я вижу его таким, какой он есть на самом деле. Не мальчик, с которым я выросла, и не развалина, пролетевшая с экзаменами год назад, а мужчина, который знает, что он должен делать.

Когда люди спрашивают, как мы познакомились, я всегда отвечаю, что мы выросли вместе. Но теперь я понимаю, что взросление только начинается.

– Да, Керри. И я понимаю, что мне пора загладить свою вину перед вами обеими.

9 июля 2005 года

41. Тим

Я задумываюсь, какими были бы последние несколько месяцев, если бы я не был врачом.

Нет, уж коли быть честным с собой, тут нечто большее. Если бы я с самого начала знал, что мамина болезнь прогрессирует, быстро и медленно одновременно, смог бы я продолжать свое обучение? Потому что на каком-то подсознательном уровне я знал, что все может закончиться именно так. Не обязательно раком поджелудочной железы, органа настолько сложного, что даже существует присказка в советах начинающим хирургам: «Ешь, когда можешь, спи, когда можешь, и не связывайся с поджелудочной железой…» Но, возможно, я всегда допускал, что однажды мама очень серьезно заболеет.

– Это действительно прекрасное место, – произносит Керри, входя в комнату, где должна умереть моя мама. Я вкатываю кресло внутрь.

Мы уже осматривали хоспис, но не эту комнату, потому что до вчерашнего дня здесь было чье-то убежище. Я не знаю, умер этот человек или отправился домой. Я не хочу знать.

Несмотря на удручающее любого здорового человека оборудование, кровать застелена солнечно-желтым пододеяльником. Здесь большое окно с видом на сад, пышный и полный ярких летних цветов. Да, есть типично больничное кресло с высокой спинкой, но подушки скрывают его протираемую поверхность. И вместо стандартного безликого шкафчика – прикроватная тумбочка, сделанная из медовой сосны, старомодная, но обнадеживающая.

– Я буду здесь очень счастлива, – говорит мама, с моей помощью выбираясь из инвалидного кресла, и я ей верю.

Мы с Керри пытались уговорить ее остаться дома, но она заявила, что хочет «уйти с дороги и быть под присмотром, чтобы ты мог начать свое базовое обучение без необходимости ухаживать за мной».

На самом деле это «идеальный шторм». Через двадцать четыре дня должен начаться мой первый год в интернатуре, и мама права в том, что уход за ней сделал бы это невозможным.[66]

Стрелки часов ускоряются, приближаясь к черной среде, дню, когда все младшие врачи меняют должности или приступают к своей самой первой работе – гротескной игре музыкальных сигналов.

– Я распакую твои вещи, Элейн, просто скажи мне, что куда положить, – Керри расстегивает молнию на чемодане. Сотрудники хосписа прислали список того, что нужно взять с собой, как будто мама ехала в отпуск, просто в такой, в котором бо́льшую часть времени проводишь в пижаме. Сверху лежит огромный пакет с таблетками, но под ним – книги и айпод Керри, в который загружены с маминых компакт-дисков The Beatles и Bay City Rollers.

– Куда мы это поставим?

Керри поднимает любимую фотографию моей матери. На ней мы с Керри еще дети в униформе «Скорой помощи Святого Иоанна», сжимаем в руках наши золотые и серебряные медали.

Мама улыбается, глядя на фотографию. Благодаря приему стероидов ее лицо с определенных ракурсов имеет здоровую полноту и выглядит лучше, чем когда у нее была «только» волчанка. Ее худое тело рассказывает совсем другую историю.

– Рядом со мной на прикроватном столике, пожалуйста!

Я перекладываю ее пустой чемодан на дно шкафа и предчувствую, что снова принесу его домой гораздо более легким, поскольку в нем не останется лекарств, которые поддерживают ее хрупкую хватку за жизнь. Будет ли персонал требовать, чтобы я унес домой и ее одежду?

Сначала я ощущаю непривычное жжение в глазах. Потом понимаю. Слезы. Я не плакса и никогда им не был, даже когда папа ушел.

– Я чувствовал запах выпечки, когда мы пришли, – говорю я, заставляя себя повернуться к маме и Керри, чтобы ставки были слишком высоки и слезы были вынуждены отступить. – Надеюсь, это тот же торт, который они испекли, когда мы пришли с обзорным визитом?

Опасные эмоции отступают, когда мы принимаемся размышлять о том, какой это может быть торт: морковный, шоколадный или бисквит королевы Виктории.

– Это называется не бисквит, – поправляет меня мама, – это сэндвич королевы