на что пошли эти деньги.

– Мам, ты ее не знаешь.

– Эта девушка пошла дальше и родила ребенка, которого ты не хотел. Да, я понимаю, почему ты защищаешь ее, а не меня.

Папа протягивает руку через мрамор, чтобы коснуться маминой ладони.

– Линетт, это мать нашего… ну, нашего внука. Которого наш сын, похоже, не хотел.

– Это не так! Я беспокоился о… – я прикасаюсь к месту с левой стороны моей грудной клетки, где под кожей находится мой ИКД, – …о том, что ребенок унаследует то, что заставило меня нуждаться в этом.

– Нет никаких доказательств, что ты унаследовал это, – огрызается мама.

– Вот именно, – подхватывает мой отец. Это одна из немногих вещей, в которых они сходятся во мнении: то, что случилось со мной, не могло быть заслугой ни одного из них.

На мгновение я хочу развернуться и уйти. Вот только сейчас они мне нужны, может быть, больше, чем когда-либо.

– Пожалуйста, просто послушайте. Она позвонила мне, сказала, что родила ребенка. Я просмотрел даты, и да, он родился раньше, но всего на несколько недель. Возможно, Зойи снова начала принимать… наркотики после того, как мы расстались.

Я имею в виду тяжелые наркотики. Мои родители никогда прямо не спрашивали, что я принимал, когда был на самом дне, и думаю, что даже сейчас они, вероятно, все еще отрицают, что я сидел на чем-то более серьезном, чем порошок и колеса, которые в определенной степени являются нормой в их мире.

– Зойи… – моя мама пытается принять ситуацию. – Мне всегда нравилось это имя. Я думаю, что это означает жизнь…

Папа перебивает ее:

– Итак, ребенок. Где, черт возьми, он сейчас?!

– Я не знаю, где он родился. Она позвонила мне ради того, чтобы сказать, что у меня есть сын, которого я никогда не увижу.

Мама и папа смотрят друг на друга, и я вижу, как между ними мелькает мимолетная искра солидарности.

– Ну, мы же этого не позволим, правда, бабушка? – говорит мой отец, и я ожидаю, что она влепит ему пощечину, но вместо этого она сжимает его руку и мою.

– Ты хочешь, чтобы он был в твоей жизни, Джоэл? – уточняет она.

– Я читал о том, что это значит. Это может дорого мне стоить. Наружу может вылезти то, что ты не захочешь слышать. Вещи, которыми я действительно не горжусь.

Мама оглядывает комнату с дизайнерской бытовой техникой и двухэтажным стеклянным атриумом.

– Мы любим тебя. Мы сделаем все, что потребуется.

Это требует денег и бо́льшей решимости, чем есть у каждого из нас в отдельности. Сначала мы нанимаем немного сомнительных частных детективов из папиных журналистских расследований, чтобы выяснить, где Зойи родила, и пока мы ждем, планируем следующий этап. Не считая того момента, когда я впервые заболел, это единственный на моей памяти раз, когда мы ведем себя так, как это делают семьи в фильмах: поддерживаем и подбадриваем друг друга всякий раз, когда кто-то из нас начинает сомневаться, что все это сработает или даже что мой сын действительно существует.

Проходит две недели, прежде чем они подтверждают, что ребенок есть и родился он здесь, в Брайтоне. Меня пугает мысль о том, что, пока я представлял себе какое-то сказочное будущее с Керри, всего в паре миль отсюда родился мой сын.

Такое впечатление, что я должен был каким-то образом догадаться, почувствовать.

Но теперь, когда я все знаю, мир кажется другим.

Социальные работники мало что мне сообщают – полагаю, на случай, если я попытаюсь похитить младенца или если его отцом окажусь все-таки не я. Главное, ему, по-видимому, становится лучше, хотя он все еще в больнице.

Однажды ночью мне снится, что в поисках своего сына я иду вдоль бесконечных рядов пластиковых коек, которые я видел на больничных фотографиях. Когда я наконец добираюсь до последней кроватки, там вместо ребенка – крошечное кровоточащее сердечко, бешено колотящееся само по себе.

Что, если он заболел из-за меня?

Люди на «горячей линии» говорят мне делать все по правилам: заполнять анкеты самыми аккуратными заглавными буквами, надевать костюм и пассивно улыбаться на собеседовании, сдать тест ДНК, соглашаться с тем, что мое прошлое было проблематичным.

Зойи тоже борется за сына, хотя ей труднее, потому что она та, кто не получал дородового ухода, та, у кого нет никакой поддержки. Эдвина, мой социальный работник, говорит, что она даже не посещает все назначенные ей встречи.

В промежутках между событиями я изучаю онлайн-курс по питанию, хожу в WH Smith[63] и покупаю журналы «Мать и дитя», которые прячу во внутреннем кармане пальто, как будто это порнография.

Я стараюсь.

Я пытаюсь впитывать их жизнерадостные советы о ночных кормлениях, коликах и ключевых этапах, хотя подчас кажется, что мне нет места среди всего этого. На фотографиях с мягким фокусом изображены матери и младенцы, почти все белые. Мужчины, если они когда-нибудь появляются – это размытые пятна на заднем плане. Если они и упоминаются в статьях, так это потому, что донимают молодых мам сексом или ревнуют к вниманию, которое получает их ребенок…

Но я кое-чему учусь, и это отвлекает меня от страха ожидания, а также не позволяет мне думать о Керри.

– Вы уже прошли проверку, – сообщает адвокат, позвонив в начале февраля; мы всей семьей собрались вокруг громкой связи. – Нет никаких определенных красных флажков, которые исключали бы вас, Джоэл, хотя вам следует ожидать неприятных вопросов о вашем прошлом, когда вы употребляли наркотики. Это не будет легкой прогулкой по парку. Ваша бывшая тоже старается, хотя мы не можем воспринимать ее слишком серьезно. Бо́льшая угроза заключается в том, что они порекомендуют малыша Би для усыновления.

Малыш Би. Я пытаюсь представить, как Зойи могла назвать его: Брайан, Барнаби, Билли? Я ненавижу все эти имена, но, думаю, это не будет иметь значения, как только я его увижу. Если увижу.

Это занимает еще месяц, но сегодня – 3 марта – тот самый день.

Би сейчас выписан из больницы и живет в патронатной семье, но они не хотят, чтобы у меня был адрес приемных родителей (на случай, если что-то все-таки не получится), и потому мне приходится встречаться с Эдвиной возле детского центра.

Я уже десять минут расхаживаю по тротуару, когда она появляется. Эдвина маленькая и дерзкая, и у нее вид женщины, которой все это не впервой. Она одаривает меня беглой улыбкой.

– Готовы?

Никогда не буду. Но я пытаюсь притворяться.

– Да. С нетерпением ждал этого момента, – слова кажутся неадекватными, и я беспокоюсь, что обречен на неудачу.

Мы поднимаемся по выложенным плиткой ступеням. Здание представляет собой невзрачную постройку шестидесятых годов, но внезапно оно кажется крепостью.

Я останавливаюсь.

– Эдвина, я не знаю его имени.

– О! – она снова улыбается, более тепло, и морщинки вокруг ее глаз расходятся веером, как солнечные лучики. – Нет, конечно, не знаете.

– Вы можете мне сказать? – я задерживаю дыхание, готовясь притвориться, что мне все равно, зовут моего ребенка Брэд или Бэзил.

– Лео. Настоящее имя вашего сына – Лео Закари.

– Тогда почему Би?!

– О… – Эдвина выглядит немного смущенной. – Буква «Б» была просто литерой для маркировки вашего дела.

Лео.

Мне не нужно притворяться, что мне это нравится. Это звучит… как нужно. Так близко к моему собственному имени, и к имени Зойи тоже.

Сделала ли она это сознательно, желая дать ему прочную связь с нами обоими, какой бы слабой она ни была? Теперь я немного знаю о том, что произошло. Он родился страдающим от воздействия наркотиков, которые принимала Зойи. Я не могу обвинять Зойи, потому что это моя вина – из-за того, как я с ней обошелся; моя вина также и в том, что наш ребенок родился в беде.

Здание красиво оформлено внутри, с фресками и постерами на стенах, в основном разноцветными, яркими. Но больничный запах – дезинфицирующего средства и горячих радиаторов – навевает воспоминания.

Когда Эдвина уходит проверить, все ли готовы, я сажусь на пластиковый стул, положив руки под бедра, и мне требуется