Что я знаю о своем сыне? О его первых месяцах или о его боли?

Слова, которые Керри прошипела мне во время нашей последней встречи, вернулись ко мне. «Ты не заслуживаешь ребенка». Она человек, который знает меня лучше всех в мире.

Что, если она права? Хуже того – что, если я делаю это, чтобы что-то доказать ей, а не потому, что мне есть что предложить Лео Закари? Я мог бы не прерывать процесс поиска этим ребенком родителей, у которых было бы то, что ему действительно нужно…

– Джоэл? У нас все готово, – Эдвина стоит на полпути по коридору, рядом с дверью.

Я поднимаюсь, и внизу моей груди возникает ужасное ощущение. Это фибрилляция? Неужели я вот-вот буду шокирован, упаду на линолеум и лишусь всякой надежды стать отцом?

Нет. Это гораздо ниже. Это не осечка в моем сердце, это что-то более нормальное. Бабочки…

Стекло в двери заклеено страницами из комиксов о супергероях, так что никто не может заглянуть внутрь. Когда Эдвина берется за ручку, я вижу Бэтмена.

А потом я вижу Лео.

Он лежит на пеленке, а над ним выгибается замысловатая красочная конструкция. Журналы называют это детским тренажером. Сначала я не вижу лица, но одежда меня удивляет: ярко-зеленый джемпер и карамельные вельветовые брюки. Его бедра непропорционально широки. Что-то не так с его ногами? Почему они не предупредили меня?

Потом я понимаю, что это, вероятно, памперс.

Для младенца у него много волос, каштановые кудри покрывают всю голову.

Я жду, не зная, что сказать или сделать. Напротив него на полу сидит пухлая блондинка: его приемная мать. Она улыбается мне, хотя улыбка не касается ее глаз. Она подзывает меня к себе.

Приблизившись, я почти боюсь взглянуть ему в лицо. Мне сообщили, что у него задержка в развитии, что наркотики, которые принимала Зойи, могут продолжать влиять на его поведение и обучение. Что, если я настолько малодушен, что посчитаю его слишком странным, слишком непохожим? Не смогу полюбить?

Я заставляю себя посмотреть ему в лицо.

Я тебя знаю.

Меня переполняет уверенность. Он похож на меня на моих детских фотографиях. Даже если бы я увидел его на улице, думаю, понял бы, что он мой. Люди говорят, это биологический трюк, и дети в грудном возрасте больше походят на отцов, дабы у тех не оставалось сомнений, что ребенок действительно их. Это работает.

Лео пристально глядит на меня. Он меня не узнает. Я для него никто. Меньше, чем ничего. Человек, который хотел, чтобы он никогда не существовал.

Но сейчас он здесь. Глаза мечутся повсюду, жаждущие того, что может предложить жизнь. Он еще не держит голову, так что больше всего двигаются глаза. Когда я опускаюсь рядом на пол, ощущаю, что от него пахнет ванилью. Его ручки высовываются из рукавов джемпера. Они чудесные, пухлые, идеальные, а что касается его ноготков, они… ну, невероятные.

– Привет, Лео, – говорю я, пробуя имя на вкус.

Его гладкий лоб на мгновение морщится. Я задерживаю дыхание, боясь, что он вот-вот заплачет. Вместо этого он моргает, и глаза ищут знакомое лицо его приемной матери.

Я уже знаю: доказать, что я гожусь в отцы этому человечку, будет самым трудным делом, которое я когда-либо делал.

9 февраля 2005 года

39. Тим

Я лицемер, раз все еще хожу на собрания «Анонимных наркоманов», но по крайней мере это выражение намерений.

– Как поживаешь, приятель? – спрашивает один из завсегдатаев, когда мы ставим наши оранжевые стулья на место. Я не утруждаю себя запоминанием имен и никогда не называю свое – люди спокойно относятся к этому.

Здесь принято относиться ко всему спокойно.

– Стремлюсь к цели, – отвечаю я.

Он кивает.

– Да. Становится легче, приятель, – из его рассказов на собраниях я узнал, что он прожил второй и третий десяток с удвоенной скоростью. Сейчас ему сорок, но выглядит он на десять лет старше, хотя пару лет назад был чист. Предположительно – повреждение клеток.

Я знаю все о его падении, раскаянии, восстановлении. Я не знаю, зачем сюда прихожу я, потому что я почти ни слова не говорю о себе.

– Присаживайтесь, ребята. Меня зовут Аня и сегодня я принимаю гостей, так что давайте начнем.

Аня пробегается по правилам – конфиденциальность, уважение, непредвзятое выслушивание, все как обычно – и спрашивает, есть ли кто-нибудь новенький. Несколько человек поднимают руки.

– Вам пока необязательно говорить, просто слушайте, и, если захотите внести свой вклад позже, мы будем рады послушать и вас, – Аня – воплощение брайтонской йоги: жилистые конечности, обтянутые серыми леггинсами, соответствующая прическа и одухотворенное выражение лица. Вы бы никогда не догадались, что она кололась у входа в старую канализацию под Западным пирсом, среди луж мочи и морской воды.

Из вновь прибывших один мужчина выглядит хорошо функционирующим, именно так бы я описал и себя. Другой парень находится дальше по линии забвения. Если бы я увидел его в приемной отделения неотложной помощи, то подтолкнул бы коллегу, чтобы его осмотрели поскорее.

Здесь только одна женщина, спиной ко мне, жесткие черные волосы, подстриженные на затылке, худые ноги, скрещенные в лодыжках.

– Итак, я начну, – говорит Аня. – Несколько плохих дней, но я не сдалась…

Я позволяю своим мыслям и глазам блуждать: вверх к окрашенной пенопластовой плитке на потолке, вниз к окнам с двойным остеклением и дождю, бьющему по стеклу.

По крайней мере, пока я здесь, мне не нужно устраивать шоу. До финала осталось шесть недель, и дома я чувствую, что должен притворяться уверенным в себе, иначе Керри постоянно говорит мне, что все будет хорошо. Мама выглядит менее убежденной. Несмотря на то, что я делал все, что она хотела, и боролся за Керри, моя мать отстранена и холодна.

Что бы случилось, если бы Керри не спасла меня после прошлогодних экзаменов? Там, где может существовать это альтернативное будущее, имеется пробел. Я никогда не отличался богатым воображением, да и в любом случае все мои планы на будущее были связаны исключительно с медициной.

Мама настаивает, что стать врачом всегда было моей идеей. Возможно, так оно и есть. Но кто заставляет человека воплощать идею, сформулированную в семилетнем возрасте? Да еще и на том основании, что у него хорошая память и твердая рука, когда он играет в хирурга?

Я в долгу перед ними обеими и обязан пройти квалификацию. Но мысль о том, что будет дальше, душит. Ужасает!

– …есть чем поделиться?

Я отвожу взгляд от окна и возвращаюсь к улыбающейся мне Ане.

– Простят ли они меня когда-нибудь? – бормочу я.

Аня выглядит удивленной тем, что я заговорил. Впрочем, я удивлен не меньше.

– Кто? – спрашивает она.

Все таращатся на меня, хотя и с сочувствием. Я не хочу делиться своими самыми сокровенными страхами с этими незнакомцами. Но больше не с кем.

– Моя девушка. Моя мать.

Снова тишина. Я знаю, как это работает: дайте слово оратору, пусть он не торопится.

– Моя девушка бросила все из-за моей работы, а взамен я начал употреблять наркотики. Я не смогу винить ее, если она возненавидит меня.

– Ненависть – очень сильное слово, – замечает Аня.

– Может быть, не ненависть… – хотя, когда я порой представляю себе ее лицо, грустное и измученное, мне кажется, что слово как раз то самое. – Обида, конечно. Мы оба должны были стать птицами высокого полета.

– Вы молоды, – говорит мужчина из очереди за чаем. – Я не хочу учить вас жизни, но, если эти ваши отношения не сложатся, будет еще много других шансов.

За исключением того, что я не фантазирую о других женщинах. Я мечтаю о том, чтобы побыть в одиночестве.

Потом будет кофе. Кажется, в Калифорнии в некоторых подобных группах запрещены стимуляторы любого рода, особенно сахар. Вместо этого у них есть солнечный свет.

Обычно я не околачиваюсь поблизости, но разговоры о ситуации дома вызвали у меня желание задержаться еще немного.

– Вы были смелым.

Я поворачиваюсь на голос. Это женщина, новенькая, с коротко подстриженными черными волосами. Я никогда не видел таких глаз, как у нее: они кажутся черными, хотя я знаю, что это оптическая