– О, Тим любит тебя.

– Да, Керри, но я все равно обуза. Для вас обоих. Таким образом… так будет проще.

Я думаю о звонках, которые принимаю от людей с запущенным раком, и я знаю, что «проще» – это последнее, чего мы можем ожидать. Следующие месяцы будут безумными. Беспощадными.

– Мы должны сказать ему сейчас.

– Пока нет.

– Элейн…

– Только после его выпускных экзаменов. Обещай мне, Керри.

– К тому времени тебе станет намного хуже.

Она улыбается.

– Возможно. Но наблюдательность никогда не была одной из сильных сторон Тима. Чем дольше мы сможем держать его в пузыре, тем больше у него шансов на успех. Мы все слишком усердно работали, чтобы позволить ему упасть на финишной прямой.

Лгать об этом оказывается просто. Как говорит Элейн, он не силен в чтении эмоций, хотя мне интересно, насколько она виновата в этом. Но это не первый раз, когда я скрываю от него важные вещи. Он так и не узнал, что случилось в прошлом году между мной и Джоэлом.

И уж тем более ему невдомек, почему это закончилось, хотя даже он заметил, что в январе я была сама не своя. Во всяком случае, опустившаяся темнота была еще хуже, чем когда Джоэл подвел меня впервые. Потому что на сей раз я чувствовала себя полной дурой из-за того, что позволила ему сделать это снова.

Тим не давил на меня, он был добр и ждал, и теперь я сознаю ценность этих качеств, понимая, что они и есть признак хорошего человека.

Странным образом болезнь Элейн тоже помогла мне выйти из депрессии. Теперь, когда мы таимся, я полностью сосредоточена на практических аспектах. В свои выходные я готовлю лазанью и супы и упаковываю их, чтобы Тим в обеденных перерывах мог засунуть порцию в микроволновку и быстро проглотить, – я уверена, он даже не замечает, что именно он ест. Система хорошо работает и для Элейн: я могу легко и быстро разогреть для нее что-нибудь, когда она не чувствует тошноты.

Хотя такое случается все реже. Ее еженедельная химиотерапия – это жестко. Я хожу с ней, когда могу, сижу в перегретом терапевтическом кабинете, пока она стоически переносит введение гемцитабина в ее вены. Единственный раз она подняла шум, когда отказалась от центрального венозного катетера, потому что боялась, что Тим может это заметить.

Погода достаточно холодная, чтобы она могла замаскировать катетер под кардиганами, но им постоянно приходится вставлять новые, когда кровеносные сосуды выходят из строя. Синяки вызывают у меня желание взять Элейн на руки – сейчас она достаточно легкая – и вынести из больницы, потому что это все ее не вылечит.

Самое большее – она получит несколько дополнительных месяцев. Но она делает это ради Тима.

– О, я холоднее, чем Грампианские горы, Керри.

– Принести одеяло?

Она мягко качает головой.

– Дело не в моем теле, а в этой чертовой штуке, – на ней «холодная шапочка», хотя лекарство, которое ей вводят, не слишком провоцирует выпадение волос – это единственное, что, по ее мнению, Тим действительно может заметить. Он не видит иссиня-черных пятен у нее под глазами и того, как она становится все меньше и меньше.[65]

По мере того, как это происходит, остаточный страх, который я испытываю перед ней, тоже уменьшается. Я начинаю прощать ей то, что она сделала со своим сыном, поскольку вижу, что она относилась к нему не хуже, чем к себе. Ее реакция на собственную болезнь самокритична до жестокости.

– Ты могла бы снять ее, Элейн, хотя бы ненадолго. Я уверена, это ничего не изменит.

– Нет. Осталось каких-то две недели. Я доведу все до конца, даже если это будет последнее, что я сделаю! – она улыбается, дабы показать, что ценит иронию.

На следующий день после заключительного экзамена Тима Элейн устраивает послеобеденный чай.

Мы все вместе путешествуем в маминой машине, я за рулем. Когда Элейн забирается на пассажирское сиденье, я замечаю, какая она маленькая и как она морщится, натягивая ремень на свое больное, измученное тело. Для нее было делом чести не позволить ему увидеть ее страдания, и я надеюсь, что это не причинит ему еще большей боли, когда он все узнает.

– Так куда мы направляемся? – спрашивает он, устраиваясь на заднем сиденье. У него легкое похмелье после вчерашнего празднования с Уилкоксом и остальными.

– Это сюрприз, – говорит Элейн.

Не для меня. Она угощает нас в Grand. Это ее деньги и ее выбор. Почему она не должна наслаждаться каждым чертовым моментом, который остался? Но это означает, что всякий раз, когда Тим будет проходить мимо этого места в будущем, он обязательно вспомнит новости, которые сейчас услышит.

– Ты дразнишь меня, мам, – он ловит мой взгляд в зеркале заднего вида, когда я выезжаю задним ходом, и улыбается. Он уверен, что прошел испытание, настолько, насколько это возможно, и что вся проделанная им работа окупилась.

Пока мы едем, он болтает о возможности отпуска перед началом первого года интернатуры в августе. Наш местный медицинский деканат отказал ему из-за низкой оценки в тесте на принятие ситуативных решений, и теперь ему придется ездить дальше, в менее популярный траст, по меньшей мере в трех часах езды отсюда, а в час пик – в два раза дольше.

– …мы могли бы заключить сделку в последнюю минуту и арендовать квартиру где-нибудь, – говорит он, – может быть, рядом с моей новой базой.

Мне неприятно сознавать, что все это скоро станет неуместным.

Швейцар в ливрее открывает дверцу машины и помогает Элейн выйти, похоже, инстинктивно чувствуя, что ей нужно опереться на него, когда она поднимается по ступенькам. Другой предлагает припарковать мою машину, и я уже собираюсь отказаться, однако Элейн поворачивается и кричит:

– Давай, тысяча чертей, я угощаю! Вы нечасто слышите, как шотландка говорит вам такое…

Зимний сад залит светом: красиво, но разоблачительно. Как только мы садимся, Элейн заказывает чай и шампанское, не глядя на цену. Я была в отеле всего пару раз в своей жизни, здесь улыбчивое, ненавязчивое обслуживание компенсирует слегка старомодный декор.

– Я плохо одет, – бормочет Тим, глядя на двух мужчин за соседним столиком, в три раза старше его, в элегантных костюмах и галстуках, с носовыми платками с узором пейсли.

Два официанта приносят чайные столики, уставленные угощениями: треугольными бутербродами, золотистыми булочками, крошечными пирожными ярких детских расцветок и тарелками со взбитыми сливками и лоснящимся клубничным джемом. Кровь и бинты.

У меня нулевой аппетит.

– Ну, налетайте, – говорит Элейн. Я ловлю ее вопросительный взгляд.

Нет подходящего времени, чтобы сказать Тиму правду, нет этикета в отношении того, следует ли вам сообщать о смертельном диагнозе до или после еды. Мы с Тимом несколько раз практиковались в ролевой игре «Сообщать плохие новости», так что я знаю основы – предупредительный выстрел, чтобы подготовить кого-то к худшему, констатация факта без эвфемизмов, выражение сочувствия, вопрос, чтобы убедиться, что они все поняли.

Я жую, не ощущая вкуса.

И вот пианист играет, а время идет, и наша еда закончена, и бокалы с шампанским и чайники пусты, а она все еще ничего не сказала. Я пристально смотрю на нее, пока она не подает мне знак едва заметным кивком.

– Интересно, не слишком ли поздно мне учиться игре на фортепиано? – рассуждает Тим. – Это один из тех навыков, в которых, как я всегда думал, я должен быть хорош…

– Тим, мне нужно тебе кое-что сказать. Я скрыла это от тебя только для того, чтобы не ставить под угрозу твои экзамены. И к тому же ты ничего не мог бы сделать.

Тим таращится на нее.

– Что-то о папе?

Мы много лет не говорили о его отце, и даже рождественские открытки перестали приходить.

Элейн качает головой.

– Насколько я знаю, этот подонок все еще жив и здоров. Тим, это из-за меня. У меня… рак.

Я наблюдаю за его лицом и вижу тот самый момент, когда он впервые за несколько месяцев по-настоящему